По следам дикого зубра - Пальман Вячеслав Иванович (читать книги регистрация TXT) 📗
С доводами ученого не поспоришь. Наша помощь умпырскому стаду была бы сейчас бесценной. Но стихия буйствовала, и горы оставались недоступными.
В середине февраля мы с Христофором Георгиевичем пробились в Лабинскую, чтобы купить хотя бы муки. С продуктами становилось хуже и хуже. Знаменитого лабинского базара, собственно, уже не было. Все занимались войной, а не хлебом. Станица была полна вооруженными казаками — и своими, и привалившими с севера. Очень много офицеров высокого ранга. Прямо на улице стояли заснеженные, грязные трехдюймовки — свидетельства панического отступления.
На заборах, на стенах домов белели листовки, расклеенные ночью отчаянными агитаторами. Это было обращение Северо-Кавказского комитета РКП(б) к офицерам: прекратить службу у Деникина. Листовки срывала команда юнцов, но читали их многие. Шли разговоры о возможном прорыве красных, об отступлении в горы, о партизанской армии — теперь уже офицерской, белой? Страшные разговоры! Если так случится, то война захватит зубровый район целиком.
После сильного боя у Белой Глины Красная Армия прорвала фронт. Она наступала на Тихорецкую и Армавир, а значит, и на Лабинскую.
Здесь мы, к удивлению своему, узнали от знакомых, что бывший егерь и прислужник Улагая Семен Чебурнов уже месяца три как подался в Невинномысск и записался в Красную Армию.
— Ловкач! — угрюмо заметил Шапошников. — Его корабль тонет, так он заблаговременно перебрался на другой.
Нам лишь по случаю удалось купить немного муки и соли; с этим добром и вернулись в Псебай.
Неожиданно пробилось солнце и дохнуло теплом. Ветер утих. Можно попробовать и на Умпырь. Христофор Георгиевич послал за Никотиными, чтобы идти с ними вместе.
— А ты, Андрей Михайлович, — сказал он, — обожди дома деньков пять-шесть. Если мы не возвратимся, значит, пробились. Тогда подавайся на Кишу, а то наши там вовсе одичают. И толкнитесь с той стороны к нам.
Март оказался богатым на события. В середине месяца Красная Армия овладела Тихорецкой и Кавказской, затем пал Армавир, а семнадцатого марта пришла весть об освобождении от белых Екатеринодара. Кубанская казачья армия частью сдалась, самые отпетые белогвардейцы вместе с членами рады ушли за Кубань. Поговаривали, что генерал Шкуро и полковник Букретов собирают новые отряды для партизанской войны. Восточнее нашего заповедного района. Об Улагае никаких слухов. Но он тоже где-то в горах. Его брат все еще командовал дивизией у Врангеля в Крыму.
Двадцать первого марта Красная Армия с боем взяла Лабинскую. Среди пленных, как говорили, оказалось более пятисот офицеров.
На другой день сдался гарнизон Майкопа.
Фронты стягивались, уплотнялись, войска двигались к Новороссийску, из которого эвакуировались на судах английско-французской эскадры остатки армии Деникина и бесчисленные беженцы. Английский линкор «Император Индии» и французский крейсер «Вольдек Руссо» своими орудиями прикрывали отступление белых в Крым.
А когда до Псебая дошла весть, что Черноморская красная армия взяла Сочи, а потом и Туапсе, мы поняли, что Кубань освобождена.
Мир тебе, Кавказ!
Шапошников с егерями Никотиными в Псебай не вернулись. Значит, им удалось добраться до Умпыря. Хорошее начало!
Весна торопилась. Ей предстояло много работы. Толстый слой снега укрывал горы. Но уже ухали, сваливались с веток отяжелевшие пласты, снег под деревьями оседал, делался зернистым. Я стал готовиться в поход.
— Надолго? — Данута сидела на стуле, как-то очень горестно бросив руки на колени, и смотрела на меня долгим прощальным взглядом. Удивительное состояние для нее — всегда деятельной, неунывающей.
— Как снег сойдет, так и вернусь, — ответил я, стараясь не утратить оптимизма под ее взглядом. — Посчитаем зверя, сведем погуще стада и станем смотреть да смотреть за ними.
— Что-то грустно мне, — сказала она вдруг очень тихо и заплакала.
Как мог, я успокоил Дануту. Но и сам встревожился: всегда провожала меня спокойно, а тут вдруг… Что случилось? Да и родители мои выглядели не радостно. Мама плакала. Отец хмурился и молчал.
— Не забывай моих друзей, — попросил я жену. — Если будет весточка от Кати или Саши, постарайся переслать мне на Кишу.
Выехал я на Кунице, пообещав вернуть лошадку с первым нашим связным. Тяжелые вьюки бугрились за седлом. Два ящика одних патронов.
Данута и Мишанька проводили меня до спуска на лабинский тракт и долго стояли, смотрели, пока я не повернул на свою лесную дорогу…
Этой фразой неожиданно обрывается последовательная событийная запись Зарецкого в тетради с синим переплетом. Следующая запись в этой книге другими чернилами, обозначена только концом 1920 года. Автор дневника не нашел нужным объяснять этот перерыв в записях, хотя, казалось бы, только писать и писать…
После довольно длительных поисков, расспросов сведущих лиц и сопоставления различных свидетельств осталось сделать такой вывод: Андрей Михайлович Зарецкий не упоминает о весне и лете 1920 года и о зубрах по причине весьма уважительной: до Киши он так и не доехал.
Все случившееся с ним за это полугодие настолько неожиданно и страшно, что напоминает суровый детектив.
Слов из песни, как известно, не выкинешь. Происшествие сказалось не только на судьбе самого Зарецкого и его близких, но отразилось и на положении зубров бывшей Кубанской охоты.
Попробуем восстановить истинные события тех дней.
Тяжело, еще по зимнему, одетый — в шапке, полушубке, сапогах, с неразлучной винтовкой за плечами, с тяжеленным английским маузером в деревянной кобуре у пояса, Андрей Михайлович привычно осматривал с седла неезженную дорогу стараясь отыскать тропу, где меньше снега. Куница иной раз мотала головой, прося повод, и тогда шла, опустив голову, выбирая дорогу по-своему. Она словно принюхивалась к запахам отмокшей просеки, к горьковатому духу дубравы.
Зарецкий в ту пору выглядел крепким, мужественным, уже зрелым человеком. Лицо его потеряло юношескую полноту и беспричинную улыбчивость, взгляд голубых глаз приобрел ясность и твердость. Заметные складки, пролегшие от носа к уголкам рта, придавали выражению лица всегдашнюю решимость. В нем чувствовался воин, командир, привыкший к суровой жизни. За этой привычкой угадывались воля и рассудительность. Его коренастая, сильная фигура и открытое лицо вызывали у людей уважение.
…Неожиданно Куница забеспокоилась. Она все чаще подымала голову. Уши стали торчком. Задумавшийся всадник почувствовал эту тревогу, осмотрелся, на всякий случай снял винтовку. Тишину голого, просторного леса не нарушал никакой посторонний звук. В чем дело? Оглянувшись еще раз перед поворотом дороги, Зарецкий озабоченно свел брови. В полуверсте позади перебивчивой рысью его догонял конный отряд из двух десятков всадников. Он вскинул бинокль: красноармейцы. Длинные шинели приподнимались в такт рыси. Два всадника в черных кожанках немного вырвались вперед. Остановиться и подождать? Возможно, попутчики в Даховскую? Он натянул повод, забросил за плечо винтовку. Куница попятилась в сторону.
Отряд приближался осторожно, с винтовками наперевес. Его, что ли, боятся?
Зарецкий дружески поднял руку.
— В Даховскую? — спросил он, когда всадники поравнялись с ним.
Все дальнейшее произошло так быстро и было так непостижимо для благодушно настроенного Зарецкого, что он и слова не успел произнести.
Пять или шесть винтовок уставились ему в грудь. Раздался приказ:
— Оружие!..
Он потянул руку, чтобы снять винтовку. Его схватили за руки, сбросили с седла. Куница, остановленная сильным рывком, пыталась подняться на дыбы, заржала, кого-то укусила, на ней повисли сразу трое, всадника стащили на землю.
