Мой знакомый медведь: Мой знакомый медведь; Зимовье на Тигровой; Дикий урман - Севастьянов Анатолий Александрович
Росин будто не слышал. Карабкался дальше… Но слишком тяжела затея для обессиленного болезнью человека.
— Вадя! Слышь? Давай вертайся.
Росин повернул к избушке.
Увидев у избушки людей, синицы тут же слетелись к кормушке. Тихонько попискивая, они прыгали по ней, оставляя маленькие следы–крестики, заглядывая в щелки, в трешинки.
Федор посмотрел на них, ушел в избушку и вынес оттуда маленький кусочек мяса.
— На, положи им. Тоже ведь живые души.
К полудню Федор опять был у росомашьих следов. На ногах широкие снегоступы — овальные ободы с частой сеткой из лыковых веревок и прутьев.
Вовсе не увязая в снегу, он шел росомашьим следом, которым пытался пройти Росин.
След довел до куста и повернул обратно, к лабазу. Федор нагнулся к кусту, копнул палкой снег, копнул еще и достал из него небольшой кусок мяса.
Долго петлял по урману другой, выбранный Федором след. А когда наконец оборвался и он, Федор откопал из снега лишь маленького, раз укусить, карася.
…Поздно, когда уже совсем стемнело, вернулся Федор в избушку.
— Худо дело. И десятой доли не сыскал.
— Все следы обошел?
— Куда там. Дня три бы ходить, да снег вон пустился. До завтра все заровняет.
Утром Федор надолго пропал в лабазе…
— По скольку же теперь на день? — спросил Росин, когда Федор наконец вернулся.
— По стольку вот до самой весны.
На шершавых, темных ладонях Федора лежало немного ягод, небольшая долька сушеного карася и совсем маленький, как спичечный коробок, кусочек мяса.
— На таком пайке до весны не дожить.
— Известно, не дожить…
— А это зачем? — Росин кивнул на нетолстое бревно, которое Федор приволок в избушку.
— Рожон сладим.
Первый раз видел Росин, как у Федора не ладилась работа. То с одной, то с другой стороны прилаживался он выстругивать рожон, но везде в этот раз было ему неудобно.
«Неужели медленная голодная смерть? — думал Росин. — Ведь даже при самой жесткой экономии не дотянуть до весны… — Он посмотрел на свои помороженные» еще незажившие пальцы. — И за тетиву не возьмешься… А вообще?то сейчас и с ружьем бы бродить не просто… Что же делать? Как нарочно, невыносимо хочется есть». Росин сидел на нарах, обхватив руками ноги.
— Давай порежу.
— Руки бередить?.. Сам управлюсь.
Управился Федор только на другой день. На верхушке бревна вырезал три длинных острых зуба. Средний намного длиннее крайних.
— Как, ладно получилось?
— Кажется, хорош. Я ведь рожон только в книжках видел. Ты?то как думаешь, попадет?
— Пришла бы только. На этот вот длинный зуб приманку насалим, прыгнет за ней и угодит лапой меж зубьев. Повиснет — уж не сорвется.
К вечеру трехзубый столб вморозили в яму возле лабаза. На длинный, острый как кинжал зуб насадили крупного карася. «Попадет росомаха, — радовался Росин, — тогда на первое время еды хватит! А там что?нибудь придумаем… А может, пару поймаем?»
— Федор, а может, их две было? Неужели одной столько растащить?
— Она оленя за ночь разгрызет и по урману распрячет. А то готовое не растащить!
Ночью Росин вдруг проснулся и резко приподнялся да локтях. Прислушался… Сел на нары. Чуть пощелкивали дрова в чувале, ровно дышал во сне Федор.
Тресь! — раздалось на улице.
Росин спрыгнул с нар, толкнул дверь и, вглядываясь в темноту, старался рассмотреть рожон.
— Почто бегаешь посреди ночи?
Федор приподнялся с нар.
— Шум какой?то был, думал, росомаха попалась.
— Спи. Лесины на морозе колются.
Наутро ни у лабаза, ни у рожона никаких следов. Не появилось их ни на второй день, ни на третий.
— Наверное, она совсем не придет. Запасов у нее хватает… Чего же делать будем, Федор?
Глава двадцать шестая
Федор нанизал трубчатую косточку на длинную, срезанную с ремня сыромятную полоску.
— Как петля захлестнется, костяшка как раз ему супротив зубов придется, — пояснил он Росину.
— А ты уверен, что заяц попадет в такую грубую петлю? — усомнился Росин.
— Попадет. Надо только на поляне ставить. По чистому ночью он ходко идет, не смотрит.
Забрав петли, Федор ушел в урман… Но вскоре вернулся обратно.
— Нету зайцев. Рысь посбирала. След ее видел. — Федор бросил петлю под нары. — По–другому еду промышлять надо. Слопцы, что ли, порасчистить. Может, кто на рябину приманится.
— А если не приманится?
Не отвечая, Федор запахнул шкуру, взял нож и вышел из избушки.
— Вот это варить будем, — сказал он, вернувшись, и положил на стол желтую, промерзшую кору березы.
— Ты за этим ходил? — удивился Росин. — Это, пожалуй, все равно что пень варить. Вон, возьми у чувала и вари. За ним, по крайней мере, ходить не надо.
— Ели люди. И мы поедим. — Федор изрубил кору на мелкие кусочки, насыпал пригоршнями в горшок, залил водой и поставил на пылающие жаром угли.
— Сейчас бы такой чугунок картошки с огурчиками или грибочками, вздохнул Росин. — Хоть раз бы поесть по–настоящему.
Федор взял деревянную ложку и помешал в горшке. Избушка наполнилась запахом пареных веников.
— Ну что, может, готово? — спросил Росин.
— Да вроде размякло, попробуй.
— Нет уж, ешь первый… Впрочем, давай!
Росин зачерпнул желтую, распарившуюся пищу, попробовал и тут же чуть не бросил ложку.
— Нет, такую пишу я не переварю.
Федор взял ложку и, не пробуя, принялся есть.
— Ешь, переваришь. В мужицком брюхе долото сгниет.
— От муки из корневищ опухать начали, а от этой каши совсем ноги протянем.
— Это с голодухи пухнуть начали, а не от муки. Не худо бы такой муки поболе…
В углу избушки стоял глиняный горшок с зеленоватым пахучим настоем сосновых веток. Каждый день Федор выпивал кружку и заставлял пить Росина.
— Пей, не вороти нос, цингой еще заболеть не хватало.
И Росин тоже понемногу пил этот смоляной горький настой.
Зато другое противоцинготное лекарство он мог бы принимать хоть килограммами. Да Федор выдавал только по щепотке. Это были вкуснейшие сушеные ягоды черной смородины…
Т–ррр, т–ррр — донеслось из тайги.
Росин приоткрыл дверь. Неподалеку на верхушке дерева сидел большой черный дятел. Он посмотрел по сторонам и опять: р–ррр! — забарабанил клювом по стволу так, что головы от быстрых движений почти не видно.
— Ну вот, Федор, — торжествующе сказал Росин, значит, весна не за горами — дятел забарабанил!
Снаружи снова донеслась резкая громкая трель.
— Ишь разбарабанился, будто и впрямь весна. Какое же нынче число?
— Да еще только пятнадцатое февраля… Пятнадцатое февраля, — в раздумье повторил Росин.
«В середине февраля у Василь Васильевича персональная выставка. Интересно, как ее примут?»
Росин вспомнил, как однажды в тайге он встретил человека с мольбертом. Уже пожилой, с густыми бровями мужчина писал поваленную ветром ветлу. «Почему она заинтересовала его?» — подумал Росин, подошел и взглянул на картину. На полотне было подчеркнуто то, что в натуре замечалось как?то не сразу. Поврежденное ветром дерево, как руками, подхватывали ветки другого дерева… «Посмотреть бы, что у него нового».
После обеда Федор принялся обстругивать борта лодки изнутри.
Построгал немного, взял камень и поточил нож… Вскоре опять попробовал острие пальцем.
— Что ты все нож пробуешь? Это, Федор, не нож тупой — руки с березовой каши не режут. Давай?ка я построгаю.
Федор отдал нож и, почти не прихрамывая, пошел к нарам.
— Что?то мне вспомнилось, Федор, когда собрание было, на передней скамейке хант сидел без ноги. У него еще палка длинная была с широким наконечником.
— Тауров это.
— Чем он в колхозе занимается?
— Промыслом занимается. Уедет на оленях в урман и скачет там на одной ноге с палкой. Да ловко как получается, только поспевай за ним. Всякую работу делает. Сердится, когда про ногу поминают. Мы уж привыкли, он вроде и не хромой у нас. Я его частенько поминал. Другой раз вздумается: «А ну как не заживет нога?» А его вспомнишь — и вроде веселей.
