Охотники за сказками - Симонов Иван Алексеевич (читать полностью книгу без регистрации .TXT) 📗
Сотню снопов, чтобы солому не помять, пришлось колосьями через жердь хлыстать. Уложил ее концами на двое козел — обеими руками с полного замаха давай зерно выбивать. Широко оно по гладкому току разлетается, и по голым ногам изрядно хлещет. Принесу охлыстанную вязанку домой — выберет из нее мать самый лучший сноп, положит, не снимая перевясла, возле низенького крыльца, чтобы в грязных лаптях и навозных сапогах мимо него в избу не проходили, на соломе грязь очищали. Другую, такую же прямую, будет она до нового урожая приберегать, перед воскресными днями, перед сельскими праздниками крыльцо застилать. Золотым-полевым станет наше обветшалое крыльцо перед тем, как по нему желанным друзьям и званым гостям проходить.
Затаив давнишнее желание, уже мечтал я про себя о том близком дне, когда овес и пшеницу начнем молотить. Тут всей моей работы — беззаботно побегивай, да погромче посвистывай, да тяжелые снопы с высокого скирда на расчищенный ток веселее побрасывай. Такое занятие и мальцу не в тягость, а больше того в удовольствие. Главное же торжество — каждый день, пусть и на короткий час, будут в полном моем распоряжении четыре лошади, и среди них серый, в темных яблоках, конь. Не дают мне покоя эти яблоки! Бодрый зеленодольского мельника — Николая Кускова всем деревенским лошадям — лошадь! И ростом взяла, и шерсть гладкая, и шея крутым коромыслом выгибается, и густая грива-развал. А ногами так уносиста, что быстрей по всему заречью поискать!
Бодрый шагом пойдет — за ним надо труском поспевать, на рыси начнет копытами выщелкивать — тут и совсем не угнаться. На такого коня издали поглядеть — и то на месте не усидеть: все подойти да потрогать хочется.
Много мальчишек на Бодрого с завидкой поглядывает! Но одному Леньке Зинцову удалось пастуха уговорить, верхом на Бодром минутку посидеть. А мне, как видится, в эту осень и пролететь с ветерком на мельницком коне не раз доведется. Только бы поскорей овсяные рыхлые круги на току наводили!
…Теперь хлеб молотить — это в зубастый барабан снопы задавать, или намолоченное зерно в сторону граблями отгружать, или солому от молотилки убирать, или с высоты комбайна, что пшеничным полем катится, голосисто покрикивать: «Хорошо вымолачивает!»
В то время, о котором я речь веду, появись неожиданно в нашей деревне комбайн — от него не только лошади, но и бывалые землеробы, привыкшие к зубреному серпу да к ореховому цепу, и те бы на версту в сторону шарахались. Первый избач тогда еще первый радиорепродуктор в избе-читальне на стенку приколачивал, а первый будущий комбайнер с клещами и напильником в кармане к богачу Тельнову босиком ходил, единственную на всю стодомовую деревню зингерскую швейную машину ремонтировал.
Заглядываю издалека чуткой памятью в незабываемое бабье лето. Там желание мое неотступно возле серого, в темных яблоках, Мельницкого коня кружится.
Начнется молотьба яровых — буду я по утрам на плече четыре оброти носить, в табуне над озером Великим четырех лошадей ловить. Хоть семеро тогда отговаривай, все равно до деревни на Бодром верхом поеду, трех других лошадей за собой в поводу пущу: рыжую Стрелку Сергея Зу-банова, чалого Копчика Петра Афонина да нашего гнедого Мальчика. При случае подшучивают веселые мужики над старым, безгодовым конем, у которого и сбереглась одна только кличка от той поры, когда в табуне игривым стриганком побегивал. «Вашему Мальчику в обед сто лет исполнится, пора его Дедушкой величать».
Я соседские шутки слушаю, а сам давным-давно желанного часа жду.
Любо утром по мягкой тропинке шагать, ногами по следу росу сбивать. А еще того веселее — обратно верхом на красивом коне возвращаться. Он под тобой и головой сердито мотает, и ушами в разные стороны стреляет, и с мягкой холки, игриво вскидываясь, стряхнуть норовит. Как тут можно от соблазна удержаться, не вытянуть из-за пазухи ременную витую плеть, заранее тишком от отца приготовленную!
И такое утро улыбнулось заждавшемуся юнцу. Единственное из всех желанных, а все-таки оно было. Пастух сам помогал обработать гривача. «Поезжай на все четыре стороны».
Ногу в повод, рукой за гриву — и покачиваюсь, умостившись верхом на шажистом коне. Три понурые лошади позади плетутся, не дают налегке раскататься босоногому верховому. А Бодрого на резвость испытать — с ним с одним только в пору управиться.
Завязываю тугим узелком три повода, оставляю ленивых траву щипать. Огрел яблочного ременной плетью по крутому боку — на полный скок пустил. «Лети — звени!»
Глухая земля зыбко вздрагивает, пролетают стога, мелькают кусты, накрытые копытами, гуляет под рубашкой зябкий ветер. «Еще наддай!» Благо в раннюю пору никто не видит, а увидит — тоже не осудит: и старики молодыми были, тоже за лошадьми в табун ходили — понимают, какими мечтами внуки живы. За Мельникова коня и подавно осуду нет. Богатый мужик нового купит.
«А ну, гривастый, вихорем пластайся!»
По второму кругу начал скачку, привстав на коленки, по третьему — на конской холке стоя, джигитовку опробовал. Много мы в то утро канав одолели, много бурьяна потоптали, и жару немало пустил через ноздри крутыми витками быстроногий Бодрый. Не беда, до деревни отдышаться успеет.
Оставленная тройка дожидается меня у тропинки, мирно хрупает скупую отаву. Пустив на поводу серого, пересаживаюсь на гнедого Мальчика. Хотя и безгодовый конь, а все своя лошадь. Именно на ней, всегда и неизменно на своей, как издавна в деревне повелось, полагается верхом сидеть, а соседских в поводу пускать.
Отец поджидает меня на подъезде к гуменному плетню и — на расстоянии угадываю — заранее всю мою незатейливую хитрость насквозь проник. Пусть вся моя разномастная четверня дышит ровно, пусть шагает она спокойно, и все-таки, оглянувшись предварительно на Мельникову усадьбу, он старательно протирает бока и хребет яблочного коня пучком соломы, гасит проступившие по шерсти бисеринки.
— Заводи на круг!
Руки отца работают проворно. Поводом за хвост, поводом за хвост. Стрелку он привязывает к Копчику, Мальчику определяет место позади Стрелки. Серого тем же манером пристегивает к нашему гнедому и закругляет растянувшуюся цепочку, пристегнув ленивого Копчика к хвосту Бодрого. Получается просторный — шестнадцатикопытный, шестнадцатицеповый хоровод. Каждое копыто на молотьбе овса — тот же цеп.
Отец, помахивая в воздухе ивняковым гибким хлыстом, встает в середину круга.
— Подайся, подайся… еще подайся! — поджимает он вращающийся лошадиный хоровод к рыхлому навалу метельчатого овса. Лошади принюхиваются к спелой соломе, шагают неторопливо и осторожно, высоко поднимая ноги, словно мелководную речку переходят. Овсяные стебли топорщатся, опадают, притиснутые тяжелыми копытами. Из старого прокопченного овина густо наносит жилым теплом и сушеным хлебом.
— Ходи, вытанцовывай! — покрикивает отец. — Веселее ногами пошевеливай!
Ивняковый хлыст в его руке размеренно поднимается и опускается, никого не задевая, только мягким дрожанием попугивая. Неторопливый хоровод кружится и кружится без останова, выбивая из желтых метелок тугое зерно, переминая солому, которая пригодится в зиму скоту на месиво.
Вслед за нами, дождавшись своей очереди, вытянутой по жребию, будут нести обмолот Сергей Зубанов, Николай Кусков, дядя Петя Афонин. И снова наш черед подойдет. Четыре лошади переходя с тока на ток, обмолачивают четыре хозяйства. Потому и хожу я в табун к озеру Великому с четырьмя обротями.
Под вечер на току Николая Кустова погремливала новенькая, только что из города привезенная, зеленая молотилка. Низкорослый, рыжеватый мельник с припухшим лицом, в высокой суконной фуражке с лакированным козырьком, в скрипучих кожаных сапогах и коротенькой душегрейке, сам крутил колесо веялки, оставив жене, Матрене, другие хлопоты. Он то клонился вперед, налегая обеими руками на гладкую ручку веялки, то откидывался назад, успевая глянуть самодовольно на притихших односельчан, удивленных новинкой.
Будь зеленая веялка у дяди Пети, или пусть у Сергея Зубанова, я тоже к ней побежал бы, попросил бы ручку покрутить. А мельник, хотя он и свой деревенский, на нашего брата только ладошкой помахивает. «Отправляйся, откуда пришел».
