Повести и рассказы - Бианки Виталий Валентинович (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
Перед ним было гнездо сапсана. На кучке жесткого хвороста лежали четыре крупных пуховых птенца. Они изумленно уставились на джигита круглыми черными глазами.
Гассан одного за другим отправил птенцов к себе за пазуху. Соколята кусались и царапались.
«Сильные», — радовался джигит.
— Летит, летит! — донесся до него крик Саламата.
Тот стоял на перевале и показывал рукой куда-то в сторону.
Медлить было опасно. Гассан лег грудью на камень, крепко охватил его руками, соскользнул и, вися, нащупал ногою выступ. Нашел опору для другой ноги и отпустил руки.
В это мгновенье сзади него просвистели крылья и раздалось громкое: «Гиак, гиак!»
Гассан стоял, всей грудью прижавшись к скале.
«Двинет в спину — слетишь», — подумал он тревожно.
Он осторожно повернул голову.
Сокол с криком несся прямо ему в лицо.
Гассан закрыл глаза, покачнулся — и сорвался в пропасть.
Саламат быстро спустился в ущелье.
Джигит лежал с переломленной рукой и ногой, со свернутой набок головой. Саламат приставил лезвие кинжала к его губам. Сталь затуманилась: Гассан дышал, но был еще без чувств. Через дыру в одежде Саламат поспешно вытащил соколят. Двое из них были живы: джигит ударился боком.
Саламат спрятал их у себя на груди, взобрался на седло и погнал коня по ущелью.
В полдень Саламат соскочил с усталого коня у сакли торговца Кумалея. Хозяина он застал на заднем дворе.
Саламат показал торговцу соколят, заломил за них громадную цену.
Кумалей покачал головой.
— Позови Гассана, — сказал он. — Соколятник скажет настоящую цену.
Саламат не ожидал такого оборота дела и не приготовил заранее ответа. Он смутился. Его замешательство не укрылось от торговца.
— Вчера после полудня, — сказал торговец, уперев тяжелые свои глаза в Саламата, — Саламат ускакал в горы вместе с джигитом. Я следил, я знаю. Саламат будет в ответе, если джигит не вернется.
Саламат знал, что Гассан не вернется, он рассказал торговцу, как джигит сорвался в пропасть.
— Баба видит, молодые соколы по праву принадлежат Саламату, — закончил свой рассказ нищий. — Баба даст за них бедному Саламату столько денег, сколько сам захочет.
— Положи, — приказал Кумалей, показывая на соколят.
Саламат опустил птиц на землю.
— Уходи, — продолжал торговец. — А если заикнешься о деньгах, я всем скажу, что ты столкнул джигита в пропасть.
И он остался один на дворе. Громадный, крючконосый, он втянул голову еще глубже в сутулые плечи и спокойно принялся рассматривать так просто доставшуюся ему добычу.
Громадный, крючконосый, опустился на скалу черный гриф. Втянул голову в сутулые плечи, вглядываясь в простертую под ним добычу.
Непостижимо зоркий, изо дня в день следил он с холодной высоты за всем, что происходит в ауле, в степи, в горах. И спускался, когда наступало его время.
На дне ущелья над трупом кричали коршуны.
Гриф выгнул зобастую шею и шагнул в пропасть. Саженные крылья раскрылись, плавно снесли его вниз.
Перед ним в страхе отступили коршуны.
Вверху на камне, над пустым гнездом неподвижно сидел черный сокол.
Он не смотрел вниз…
1928 г.
РОКОВОЙ ЗВЕРЬ
Говорят: сороковой медведь — роковой.
Киприян был темный человек и этому суеверию верил. Убив по счету тридцать девятого медведя, он положил себе этих зверей больше не трогать и стал избегать с ними встреч. На охоту стал ходить только высоко в горы.
В горах Алтая, где жил Киприян, каждый зверь соблюдает свое место. Медведь живет внизу, в черни-черневой, то есть лиственной тайге. Выше в горы, где пошел пихтач, и еще выше, где чистый кедр, медведя встретишь реже.
Ближе к снежным вершинам — белкам — даже кедр не выдерживает, припадает к земле, ползучим кустарником стелется по холодным скалам. Тут уж если и увидишь медведя, то можно вовсе его не бояться: здесь не его владения, и он сам бежит от человека. Изредка только, в летний зной, вскарабкается косматый на площадку повыше, где рядом с веселой изумрудной травой лежит, ослепительно блистая на солнце, чистый горный снег: любит поваляться, покататься в холодной снежной перине, повыгнать блох из косматой шубы. И если тут услышит человеческий дух, стрельнет, как заяц, вниз, в родную тайгу, — только и всего.
Зато на холодных этих высотах всегда найдешь большого горного козла с острыми, загнутыми назад ребристыми рогами длиной с локоть. Здесь же пасется и крошечный безрогий оленок с торчащими из-под верхней губы клыками — кабарга.
За кабаргой да горным козлом и стал ходить Киприян, опасаясь, как бы его не заломал роковой сороковой медведь. А когда подошел июнь — время медвежьих свадеб, — старый охотник отправился на белки не тайгой, а скалистой крутой тропой, что ниточкой сбегала с горы к самой избушке Киприяна. В эту пору медведи становятся беспокойны и встречаться с ними особенно опасно.
Охота была удачной. Киприян застрелил крупного горного козла, взвалил его себе на спину и той же тропой стал осторожно спускаться с вершины. Одностволка его была заряжена пулей. И еще две пули оставались про запас.
Тропа вела карнизом, таким узким, что разойтись на нем не могли бы и два человека.
Над тропой нависла голая, гладкая скала, а под ногами Киприяна развернулась глубокая пропасть.
Тут-то, на повороте этой опасной тропы, против всякого ожидания, охотник и столкнулся нос к носу со своим сороковым медведем.
За спиной у Киприяна был большой мешок с убитым козлом.
Ремни врезались в плечи, — не стряхнешь. Повернуться, отступать было невозможно.
Оставалось одно: стрелять:
Но старый охотник не мог сразу осилить своего страха перед «сороковым».
Черная лохматая башка глядела из-за камня впереди. Медведь, видно, был удивлен неожиданной встречей не меньше, чем Киприян. Медведь разом остановился. Его подслеповатые глазки беспокойно забегали, нос зашевелился, из горла вырвалось низкое, скорее испуганное, чем угрожающее, рычание.
Медведь тоже не мог повернуться.
Или человек, или зверь должен был быть сброшен в пропасть, чтобы дорога освободилась для оставшегося в живых.
И всё же Киприян медлил стрелять: оставалась еще надежда, что медведь попятится и задом уйдет по тропе.
Но и эта надежда пропала: медведь зарычал громче. Вслед за башкой показалась его косматая шея.
Зверь наступал.
Киприян быстро поднял ружье, уперся твердо ногами в камень — и выстрелил медведю между глаз.
Дым на миг закрыл камень впереди. Когда дым отлетел, медвежьей башки уже не было. Киприян повернул ухо к пропасти. Но звука падения тяжелого тела он не услышал. Это его, впрочем, не смутило: внизу ревела, прыгая через камни, стремительная горная речка.
Киприян вздохнул полной грудью: путь был свободен. И роковой сороковой медведь «обошелся».
Прежде чем двинуться дальше, Киприян снова зарядил пулей свою одностволку.
А когда он поднял глаза от ружья, лохматая медвежья башка опять глядела на него из-за поворота тропы.
Киприян себе не верил: его пуля не причинила никакого вреда зверю. Так же торчала во все стороны жесткая шерсть на лбу. Даже легкой царапины не было заметно. И только маленькие глазки налились злою кровью.
Уж не рассуждая, Киприян приложился и спустил курок как раз в тот момент, когда зверь раскрыл пасть и двинулся вперед.
Ужасающий рев, такой рев, какого старый медвежатник в жизнь свою не слыхал, прогремел из белого облака дыма.
Звериная башка исчезла. Пот выступил на ладонях, и ноги дрожали у Киприяна.
Всё-таки он заставил себя опять перезарядить ружье.
При этом он не спускал глаз с поворота тропы и с ужасом видел, как из-за камня медленно выступает черный ноздреватый нос, за ним блестящие красные глазки и широкий лоб зверя — без капли крови на лохматой шерсти.
