Годы, тропы, ружье - Правдухин Валериан Павлович (читать книги онлайн без .txt) 📗
Со вздохом огромного облегчения ступил я на другой берег. Теперь перед нами огромная острая гора Щебнюха. Ее было видно еще с берегов Бухтармы. Огромной отвесной стеной стояла она на нашем пути. Куда мы пойдем дальше?
— А вот прямиком на гору.
И Лопатин рысью взял первый пригорок. Потянулись и остальные. Не верилось, что здесь могут взобраться лошади. Скоро нам пришлось сойти с седел. Один «польской» старик, держась за гриву, сидел на коне. Идти здесь он был не в силах. Подъем временами был так крут, что приходилось браться за хвост лошади и так тянуться вслед за нею.
С вершины Щебнюхи были далеко видны белки в вершине Тургусуна, Зыряновские безлесные горы. При спуске Семен показал мне денник медведя и его следы по снегу. Они походили на отпечатки распухших ручищ человека-великана.
— Ишь, на дорогу выходит. Ждет, когда табун в белки погонят. Каждый год собирает свой продналог. Лонись двенадцать лошадей задавил, а бывает, что и по два десятка задирает за лето.
Снег на северной стороне был еще глубок и крепок. Он нас огорчал и радовал. Пробираться по нему было трудно, но он же суживал район прогулок зверя. Лопатин, мужик военной выправки, облегченно заметил:
— Снег еще держится по сиверу. Трав по прогалызинам не так-то еще много. Зверь будет по утрам и вечерам захаживаться на прозеленках.
Часов десять протащились мы до Развил. К закату солнца мы стояли у места слияния двух рек. На том берегу, по ущельям гор, как тараканы по щелям, расположились пасеки. Ко всему можно привыкнуть. Я теперь довольно равнодушно смотрел на беснующийся Тургусун. А он разлился в ширину метров на сто, гремел камнями, взбрасывался мощными водяными гривами. Лодку завели на «тихое» и широкое место и начали переправляться. Лошадей развьючили и погнали на ту сторону. Вода сбивала их, несла вниз. Отчаянно фыркая, они благополучно выбрались на берег. Сели и мы в лодку. Семен сидел на корме и правил. Он не рассчитал, завел лодку слишком высоко, под огромные камни — булки, с которых цветным водопадом падала вода. Нас моментально накрыло волнами. Лодка почти до бортов наполнилась водою. Я думал, что она сейчас же пойдет ко дну, но ее так бешено вынесло на стремнину, что когда я воскликнул: «Назад, что ли?» — мы уже неслись посередине. «Гребите сильнее!» — крикнул Семен. Сидя по пояс в воде, мы изо всех сил заработали веслами. Всего с полчетверти борта было над водою. Минуты две-три нас несло по волнам, потом неожиданный толчок — и мы уже у берега на камнях. Все это произошло так молниеносно, что нам некогда было испугаться. Стоявшие на берегу крестьяне, оказывается, уже начали креститься, молясь о наших душах. Все было измочено вконец. Но я не опечалился — был радостно взбудоражен миновавшей серьезной опасностью. Зазубрин ревел от ярости, — его гордость, германские пластинки намокли. Поток самых отчаянных проклятий несся над рекой. Я утешал его, как мог. Семен смущенно отряхивал вещи от воды…
Бросив на берегу багаж, мы пошли с Зазубриным скорее на пасеку к Агафону Семеновичу. До нее оставалось километра два, не больше. Теперь мы как-никак в Развилах, в центре промыслового района этого края. А кроме того, сейчас мы будем на пасеке, где нас ожидает избушка, горячий чай, рассказы об охоте и даже черная баня.
Мы повеселели, энергично проползли на четвереньках каменный приторчик, выдвинувшийся над Тургусуном, и спустились в луговину, где за тальником стояла пасека Агафона Семеновича… На луговине, у весенней болотины, в дождевом тумане мы увидали трех журавлей, важно разгуливавших по зелени. Я пустил в них пулю из своего винчестера, но снизил и только обрызгал птиц грязью. Они тяжело умахали вверх по Тургусуну, а рядом из тальника поднялся кряковый селезень.
3. В Развилах
Наконец-то мы доползли до промыслового района этого края. Сюда недели через две после покрова, в конце октября, сползаются на лыжах промышленники самых отдаленных деревень. Живут чуть ли не всю зиму, забираясь под Холзунский хребет. Из-за Уймонов сюда перекочевывают на зиму калмыки, лучшие местные охотники. Сейчас не видно здесь белки, но к осени, когда созреет пихтовая шишка, она собирается к Тургусуну целыми полчищами. Здесь коренное гнездовище медведей. В россыпях по вершинам ютится мечта всякого промышленника — темно-серебристый соболь. Его запретили добывать — этого драгоценнейшего зверка. Немало здесь хорька, еще больше — колонка; попадается рыже-пятнистая рысь, изредка встречается темная росомаха. Осенью по ручьям, в погоне за рыбой, показывается выдра, бродит по ночам неуклюжий барсук, живет в корнях деревьев белоснежный к зиме горностай. Как редкость, заходит и куница, есть белка-летяга, хищная ласка — «ласу-чек» — охотится здесь за рябчиком. Много сеноставок, — их зовут здесь «горными кошечками». Они и заяц служат пищей хищному соболю, когда ему не удается промыслить глухаря или рябчика. По обнаженным от леса склонам гор встречаются норы сурка и суслика. В обоих Тургусунах много чудеснейшей рыбы хариуса — род форели. Заходит в разливы из Бухтармы тяжелый таймень. Богатый край! Но не легко дается это богатство промышленнику. Не так-то уж много настоящих охотников и в Кутихе. Из ста пятидесяти домов большинство занимается хлебопашеством, хотя они и зовут себя безземельными. В самом деле, удобной для пашни земли у них всего три четверти гектара на душу, а сенокосной — всего одна четверть. По горам разбросано немало пасек. По Тургусуну крестьяне плавят бревна по найму.
Но последнее время зверовой промысел соблазняет все больше и больше народу. Прошлый год белка здесь прошла по рублю с полтиной за шкурку — цена изрядная. О ружьях возмечтали даже те, кто отроду не держал их в руках.
Совсем недавно вывелись здесь из практики кремневые ружья. Весом они доходили чуть не до десяти килограммов.
— Ну-ка, походи по горам с такой фузеей! Дуло у них, — рассказывал Агафон Семенович, — такое, что собака в него лезет без задержки полизать масла. Пуля настолько больша, что видна на полете. Жужжит, как шмель — ша-ша-ша…
На зверя ходят промышленники с шомпольными винтовками старинного образца, с утолщением на конце, как у ружья Тараса Бульбы. Такая «бабушка», или «старуха», имеется до сих пор у Агафона Семеновича. Дробовые ружья охотники понаделали себе в большинстве случаев из пульных берданок старого образца.
Пасека, куда мы теперь подходили, служит зимой пристанищем для кутихинских промышленников.
Моросил дождь. Ревел мутно-голубой Тургусун. Мы неслышно подошли к избушке. Зашли под берестяной навесик и стали осматриваться. Агафон Семенович сидел под крышей амбара — место хранения зимой ульев — и возился со шкурой медведя. Зазубрин громко кашлянул. Сквозь щель я увидел, как на амбаре сторожко вскинулось широкое, темное, цвета старинных икон, лицо и два черных круглых глаза удивленно глянули в нашу сторону. Потом быстро, по-звериному, на землю скинулась плотная, коренастая фигура. Мой спутник быстро юркнул в избушку. Передо мной стоял черный седоватый мужчина и с вопрошающей ласковой улыбкой смотрел на меня. Одет он был в темно-серый «шабур» (зипун) нараспашку. Также не застегнута была на нем синяя рубаха без воротника, с цветной ленточкой вместо ворота. Весь он был удивительно широкий, почти круглый. Я бы счел его за монгола, если бы не круглые темные славянские глаза, полные в эту секунду детской растерянности. Глубокий шрам посреди лба еще больше оттенял черноту и ласку его глаз. Грудь у него поросла черными волосами.
Что за люди? Откуда и куда пробираетесь?
К вам в гости, Агафон Семенович.
Доброе дело. Вас, гляжу, двое, и оба городские. Как вы меня отыскали в моей норе?
Он уже заприметил наши следы и по отпечаткам сапог определил, откуда мы. В эту минуту из избушки показался Зазубрин. Радостные восклицания и удивление: Зазубрин жил одно лето на этой пасеке.
— Добрым людям я завсегда рад. Побеседуемте, — показал пасечник на узкую лавку. Это обычное приглашение алтайцев присесть. — А я-то размышляю, что за люди. Прежние года через пасеку много народу проследовало. Иные живали у меня подолгу. Один паренек, Пантелеевым назывался, с месяц хоронился здесь от белых. Сдружились мы с ним за милую душу. Ох, ласковый человечина был! Как провожал его на Ридер земной тропой через Острую гору, он заплакал. Сказывают, что
