Вне закона - Акимов Владислав Иванович (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗
Не оставаясь в долгу, Гай ухватил зубами хозяйскую руку и осторожно перебрал ее до самого локтя, словно проверяя, цела ли.
— Ну, пошли купаться!
Гай и Лапка рванулись во двор. Там неистово заорали куры и хлестко ударилась о косяк распахнутая калитка.
Выходя на улицу, Сашка крикнул в открытое окно дома:
— Мам! Я на реку! Отец проверял мережу?
В окне показалось обрадованное лицо матери.
— Смотри, только не долго! Мережу-то погляди, отец не смотрел.
Лицо матери исчезло было за листьями фикуса, но вдруг появилось снова, встревоженное, озабоченное. Мать заговорила вполголоса:
— Сашок! Вчера Тихон приходил из артели. На Гая жалился. Говорит, рыбу, стервец, ворует.
Сашка недоуменно смотрел на обеспокоенное лицо матери.
— Да где? Поди, зря болтают?
— Ничего не зря. Тихон сам выследил. Они там в артели-то чуть не перецапались, пока дознались. Все думали, свой кто-то пакостит.
Напротив избы, у проулка, ведущего к реке, с невинной мордой сидел и нетерпеливо поглядывал в Сашкину сторону серый воришка.
— Ну, ладно, мама, не пойман — не вор!
— Да как не пойман! Тебе говорят — Тихон сам видел!
— А может, это вовсе и не Гай? Что же он его не словил?
— Словишь его! Вон какая орясина!
Сашка ничуть не сомневался в проделках Гая. Убедившись в поистине волчьем аппетите своего воспитанника, Иван Александрович решил обратиться в охотничью инспекцию за помощью и получил разрешение на специальный отлов рыбы. С тех пор Гай пристрастился к лещам, судакам и жерехам. Когда Сашка или Иван Александрович выезжал на лодке к мереже, Гай усаживался на берегу, где повыше. Блеснувшая в сети рыба приводила его в сильное возбуждение. Гай ерзал, поскуливал и успокаивался только тогда, когда принимал выброшенный на берег улов. Вынужденные перерывы в рыбалке, видимо, и толкнули его на преступление.
«Но как он, варнак, сообразил прятаться? Ведь не берет же у рыбаков в открытую?!» — думал Сашка, подходя к берегу. По прибрежному лугу и по мелководью реки — всюду сновали ребячьи фигурки. В одном месте их было особенно много. Там среди брызг и бронзовой от загара голышни носились Гай и Лапка.
Не доходя до купальщиков, Сашка повернул к причалу. Там было поглубже, да и вода, не взмученная ребятней, была чище. Скинув с себя одежду, он сел на край причала. Из-за елового мыса показался черный, задранный к небу нос лодки. Описав по плесу лихую дугу, она повернула к берегу и, лениво застрекотав мотором, пошла к причалу. В голом черноволосом мужчине, сидевшем на корме лодки, Сашка узнал ветеринарного врача с Чернореченской овцефермы, заядлого рыболова и охотника, Семена Алексеевича Птицына.
— Привет лихому волчатнику!
— Здравствуйте! — чуть смутившись, ответил Сашка.
— На ловца и зверь бежит! Я ведь к вам. Здорово! — Птицын протянул Сашке свою ручищу. — Отец дома?
— Нет, в лесу.
— Это худо. Хорошо хоть тебя встретил. Это что, твой питомец фортели-то выкидывает?
— Ага!
— Смотри, как вымахал! И ведь совсем ручной. Чудно прямо! Вот ведь что значит — среди людей вырос! Да, а братец его другую школу прошел!
С этими словами Птицын заметно помрачнел и молча полез в лодку за куревом.
— Какой братец?
— Такой! Ты ведь тогда не всех волчат взял. Одного, видать, мамаша у тебя из-под самого носа уперла. Ты к логову, а она с волчонком в сторону, Ну, чего глядишь? Ты, понятно, и знать об этом не мог, да и вины твоей тут нет.
— В общем, есть у твоего Гая братец. С матерью да с тремя переярками в Синявинских логах живет. Вчера только его чудный голосок слушал. Ничего, самостоятельный, только пискливый больно. А третьего дня они всей пятеркой к нам пожаловали. Такого наворочали, что вспомнить страшно. Восемнадцать овец порушили да одну с собой мамаша уперла.
— Я два дня по лесным дорогам гулял, без ног остался. Следов видел не густо, но все на Синявинские лога показывают. А вчера там семейный концерт слушал да батьку твоего вспоминал. Он ведь у тебя человек музыкальный и такие концерты страсть как уважает. Если его сейчас не увижу, передай, чтобы приезжал и не тянул с этим делом. Да и ты с ним.
На вабу
Кажется, больше всего на свете Гай не любил неволю. Закрытый по каким-либо хозяйским соображениям в сарай, он энергично боролся за свое освобождение. Под натиском крепких челюстей сокрушались доски, летела земля из-под лап и он, наконец, обретал утраченную волю. Однако вновь добытой свободой Гай не злоупотреблял и за пределы усадьбы не отлучался. Он устраивался где-нибудь на виду и ждал, пока не вернутся хозяева. Должны же были они понять, что он не может жить без света и воздуха.
Наконец на усадьбе появилась огромная конура и длинная цепь. Конура Гаю понравилась: там на сене было мягко и не так беспокоили мухи. Сидеть же на цепи было не так уж скучно и унизительно. Гай в конце концов смирился с этой, видимо неизбежной по хозяйскому разумению, необходимостью. Да и садил-то на цепь его сам Сашка. Значит, так было надо.
Однако сегодняшнее заключение было непонятным и самым обидным из всех пережитых ранее. Как ни пытался Сашка скрыть за лаской и шутками свое предательство, волчина разгадал его замыслы. Сашка уходил в лес. Об этом свидетельствовали его сапоги и охотничья роба. Когда он ушел в избу, Гай все еще с надеждой тянул цепь, нетерпеливо подпрыгивая. Потом тихо скрипнула калитка, послышались осторожные шаги и далеко за заборчиком в сторону леса уплыли хозяйские головы.
Гай до глубокой ночи пролежал в конуре, не спуская глаз с леса и тревожно прислушиваясь к шагам прохожих. Не ведал серый, куда в этот день увели охотничьи тропы его добрых хозяев. А шли охотники покосной дорожкой прямо к Синявинскому увалу, на встречу с Гаевой мамашей и его кровным братцем Лобастым. Гай хоть и сильно преуспевал в охотничьих науках и даже в уроках волчьего пения, однако пел робко, неуверенно, часто срывался на лай. А если учесть его страсть к баловству и ко всяким неожиданным ребячьим фокусам, то выходило, что волк он еще легкомысленный и малограмотный, следовательно, для настоящего дела негодящийся. Поэтому и сидеть ему было на цепи до возвращения хозяев.
Синявинский увал далеко растянулся с северо-запада на юго-восток. На многие километры покрыт он ельником и пихтачом, прикрывающим лога, речки да карстовые ямы.
На северо-запад с увала ветвятся к Говорухе Синявинские лога, а напротив их, к юго-востоку, тоже бегут темные складки к речке Сухонке, вырываясь на простор светло-зеленых покосов, обрамленных мелколесьем. Среди него на кромках лугов торчат огромные кудрявые шапки одиноких сосен.
На покосы легли вечерние сумерки, а сосновные кроны еще в лучах солнца. Внизу, у корней, где расположились на перекур охотники, тень. Ствол дерева огромный, в два обхвата, с темной корявой корой и старым натесом, из которого свисают гроздья янтарно-желтой смолы.
Птицын сидит сгорбившись. На колене он держит изрядно потрепанный планшет, по которому водит пальцем. С одной стороны к Семену Алексеевичу привалился Барсуков, с другой — Сашка.
— Вот, гляди, Ваня. До Сухонки тут рукой подать. Следов к Синявинским логам больше всего по речке. По правую и левую сторону Сухонки покосы и мелколесье, тут нам с Сашкой и встать. А ты по речке спустишься метров сто, там с правого берега сосновный угорчик. Вот с него бы и вабить. Я в прошлый раз там подал голос, так они единым духом из-за увала ответили. Ну я, понятно, ходу, чтобы дело не портить.
Иван Александрович отвалился от Птицына и внимательно посмотрел в сторону мерцавшего в последних закатных лучах елового увала.
— Эх, обложить бы их! А так ведь что выхватим? Да и выхватим ли еще, а зверей стронем, уйти могут.
— Конечно, обложить бы лучше. А как это сделать? Гляди, какое место. Одно слово — крепь. Нет, Иван, тут только к себе звать.
