В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович (читать книги txt) 📗

И такая в моем госте была убежденность, что я почти согласился с его доводами.

Но сегодня утром я отправился проверять поставленные на налимов жерлицы, увидел на речной заводи лисьи хвосты из лиственничных хвоинок, снежные хризантемы, выросшие на берегу Фатумы за одну только ночь, узоры, которыми мороз разрисовал молодой лед, и все доводы моего гостя рассеялись как дым.

Падают в реку желтые лиственничные хвоинки, та сносит их в заводь и вместо того, чтобы сбить в бесформенный ком, аккуратно, хвоинка к хвоинке, ткет узорчатый ковер. Возьми с узора хотя бы одну иголку — и сразу все нарушится, превратившись в нагромождение лесного мусора.

Точно так же со снежными хризантемами на камнях и узорами на льду. Испарялась себе вода, оседала на прибрежные камни, веточки сухой травы или лед, ну и что здесь такого? Образовались бы наплавы льда или комочки инея. Так нет же. Каждый кристаллик нашел себе такое место, что в результате образовались удивительнейшие цветы, какие не под силу самому искусному мастеру.

Но здесь-то все случилось за одну только ночь, а на человека природа отвела многие века. Вот она и составляла лучшие свои частицы в одно целое, не жалея ни сил, ни времени. Случалось, конечно же, и ошибалась, но все равно находила терпение исправить ошибки, довести свое творение до совершенства. И получился человек.

Поздняя осень. Трава у тропинки доживает последние дни. Потемнела недавно яркая пижма, будто ржавчиной покрылись листья иван-чая, упругими волнами лежит на земле пышная осока.

Лишь на самом спуске к реке по-прежнему цветет одуванчик. Словно и вправду недавняя ночь уронила здесь одну из своих звездочек.

Я ставлю ведро с водой на землю, долго с нежностью гляжу на распустившийся не ко времени цветок и пытаюсь понять, откуда у него такая отвага?

На седых от пыли листьях блестят иголки инея, лужица у берега покрылась тонким льдом, по реке идет шуга, а он цветет! Так, в самом цвету, и под снег уйдет.

Наверное, все от того, что этот одуванчик любит жить, а не доживать.

С утра светило солнце и совсем по-летнему тенькали синицы, потом вдруг нахмурилось, дунул промозглый ветер и бросил в лицо горсть колючих снежинок.

Я решил было, что наступила зима, но уже через час опять светило солнце, всеми красками радуги горели заросли ерниковой березки и разыгравшиеся вороны крутили над рекой веселую карусель.

Потом снова были ветер, снег, вёдро и непроглядная хмарь, а к вечеру брызнул частый дождик. С этим дождиком день и угас, забрав с собою солнце, ветер, снежинки, птичий гомон и разноцветье осенней тайги. Забыл он прихватить один лишь дождик, и тот сеял всю ночь, не умолкая ни на минуту.

Летом ведро воды — ложка грязи, осенью ложка воды — ведро грязи. Неудивительно, что к утру река вздулась и на улице нельзя было показаться без плаща и резиновых сапог.

Наконец пришел новый день и, словно спохватившись, тотчас убрал дождик. Вновь ожили птицы, вспыхнула роса на потемневших ветках, туман над рекою испуганно прижался к воде и скоро растаял.

А день, словно чувствуя вину за забывчивость своего вчерашнего брата, до самого вечера угощал нас непривычно щедрым и ласковым солнцем.

Медведь забрался в мою охотничью избушку и устроил в ней погром. Смял и перевернул печку, разломал на щепки стол и, прихватив спальный мешок, ушел по своим медвежьим делам. Чем его прельстил мой мешок — не знаю. Может, спальник показался ему маленькой человеческой берлогой и медведь захотел попробовать, как в нем спится, а может, зверя смутил запах, идущий от завернутой в мешок пуховой подушки. Скорее всего второе. Потому что мешок он разорвал и выбросил уже в какой-то сотне шагов от избушки, подушку же распустил далеко за ручьем.

Рассеянный вдоль тропинки пух скоро прибило дождем, и пользовался ли им кто-нибудь из живущих в тайге птиц и зверей — неизвестно. А вот спальный мешок нашла белка и сразу же принялась выдергивать из него вату, чтобы утеплить гнездо. По этой-то вате я и нашел остатки своей постели. Иду вдоль ручья, смотрю, не плеснет ли где хариус, и вдруг прямо перед собой вижу увешанную ватой лиственницу. Словно кто-то праздновал вокруг этого дерева новогоднюю елку, потом игрушки убрал, а вату оставил. Беличьего гнезда я сразу не заметил. Оно было с другой стороны дерева. А когда заметил, понял, что эта белка где-то добыла ваты для утепления своего гнезда, и даже мысленно похвалил зверька за такую расторопность. Конечно же, при этом я не подозревал, что этот строительный материал выдернут из моего спальника. И только потом, когда завернул под лиственницу и нашел обрывки своей постели, понял, что к чему.

Зашел в избушку, немного погоревал, установил, что смог, на прежнее место и, завернувшись в обрывки принесенного от лиственницы спального мешка, лег спать. Утром проснулся — холодно. Гляжу в окно, как там чувствует себя ограбившая меня белка, а она, словно ничего не случилось, гуляет по деревьям. То спустится к самой земле, то завьется к гнезду, а то пристроится на ветке и что-то грызет.

Не знаю, может быть, у кого от вида этого зверька поднимается настроение, меня же вдруг взяла обида. И на медведя, и на белку. Ну украли мешок и шут с вами, так хотя бы с пользой. А то один порвал и выбросил, а другая вату повыдергивала и, пока донесла к гнезду, половину растеряла на ветках. Я же теперь благодаря им замерзаю.

А белка опять спустилась на землю, торопливо пересекла вырубку и направилась к моей избушке. Метрах в двадцати нырнула в траву, покопалась там и вскоре показалась с грибом в зубах. Чуть посидела, в три прыжка забралась на кучу веток и уселась там на самой вершине. Я думал, сейчас белка начнет этот гриб есть, и даже пристроился поудобнее у окна понаблюдать, а та воткнула свою добычу в развилку одной из веток и, даже не оглянувшись, поскакала к ручью.

«Это она мне гостинец приготовила, — подумал я и невольно улыбнулся такой мысли. — Наверное, знает, что сержусь за спальник, вот и подлизывается».

Налюбовавшись белкой, оделся и принялся растапливать помятую медведем печку. А когда она разгорелась и в избушке стало тепло, я уже перестал сердиться на белку.

Чего это я и в самом деле? Мне-то в любую минуту можно развести огонь, а у белки только на мой мешок и надежда.

Тем более, что часть его белка все же оставила нетронутой. Вот так, рядышком, мы всю зиму и жили. Я в избушке, белка в своем гнезде. И на двоих один спальник.

К зиме Фатума мелеет, и для того, чтобы перебраться на другую сторону, не нужно идти к перекату. Но лишь только начинаются морозы и появляются забереги, Фатума опять начинает полниться водой. И чем дальше ледяная кромка подбирается к стрежню, тем река глубже. Пройдет всего лишь одна-две недели, и там, где выглядывала отмель, бурлит темная холодная вода.

Ничего не пойму. Последний дождь был в августе, ручьи вымерзли до дна, а она…

Я долго возмущался таким поведением Фатумы, потом не выдержал — оделся потеплее и отправился искать причину. Оказывается, с первыми морозами все дно перед перекатом забил донный лед. Он-то и поднял воду над отмелью. К тому же, раньше поток притормаживался только дном и берегами реки, сейчас его сдерживает и лед, которым Фатума укрыта сверху. И еще, наверное, остывшая вода стала вязче и стекает не так быстро.

Я обрадовался своему открытию и уже не злился на Фатуму, хотя для того, чтобы перебраться на противоположный берег, мне снова приходилось идти к перекату.

Более того, если она вдруг переставала набирать глубину, во мне появлялось какое-то недовольство. Словно Фатума решила схитрить и как-то там умалить мою сообразительность.

Две недели стояла хорошая погода, потом вдруг задул сухой морозный ветер, сыпанул желтой хвоей, закружил багровым листом. Небо оставалось по-прежнему высоким, но неторопливо плывущие у самого солнца тучи и даже солнце, казалось, дышали промозглым холодом. Снега не было, только колючие ледяные крупинки больно хлестали в лицо да на застывших лужицах надуло белые гребешки.