Зеленая книга леса - Семаго Леонид Леонидович (читать онлайн полную книгу txt) 📗
Бывает, что в середине апреля холодный ветер пригонит с севера переполненные сырым снегом тучи, и он, как зимой, в одну ночь пригнет к земле кусты и молоденькие деревца, завалит цветущие подснежники. Но утром в заснеженном лесу снова запоют зарянки, и с потеплевшей земли, с зелено-голубых ковров, словно от их пения, исчезает белая пелена, и молодые травы снова тянутся к солнцу, как после теплого дождя.
Зарянка не пуглива. К поющей птице даже в светлом редколесье можно подойти совсем близко. Но увидеть самку, занятую постройкой гнезда, удается редко: настолько она скрытна и осторожна. Место для гнезда пара никогда не выбирает в чистом лесу, а находит тенистое, овражистое урочище, захламленное валежником, где остается на все лето. Гнездо зарянка обязательно прячет в какое-нибудь укрытие: в широкое дупло, под корни, под кучу хвороста, под забытую поленницу, подальше от любопытного постороннего взгляда. С первыми птенцами все обходится благополучно, а вторых судьба иной раз меняет на кукушонка. К первому гнезду кукушки просто не успевают, зато второе сумеют отыскать, как бы оно ни было спрятано.
Друг с другом зарянки необщительны. Двух взрослых птиц можно увидеть вместе только у гнезда, то есть пока существует семья. Все остальное время каждая живет сама по себе. Птенцы, сменив до отлета детское платье на взрослое, тоже становятся одиночками. Но какую-то связь друг с другом зарянки поддерживают, подавая сигналы, похожие больше на механический звук, чем на живой голос: этакое негромкое стрекотание или частое пощелкивание. Если бы их совсем не интересовало присутствие сородичей, молчали бы они, как молчат на пролете кукушки.
Весной зарянки рано появляются в среднерусских дубравах, иногда чуть ли не первыми из настоящих перелетных птиц. А покидают леса уже в самое предзимье, когда начинают ощипывать калину свиристели и по опушкам посвистывают снегири. В такую пору встреча с молчаливой зарянкой в опустевшем лесу запоминается надолго: странно видеть певца весенних зорь в ненастную пору глухой, глубокой осени, на пороге зимы. Но нередко приход зимы на среднем Дону затягивается до конца декабря я даже до начала января. А иногда после солнцеворота выдаются такие дни, когда над ярко-зелеными полями озими не хватает песни жаворонка, а в бору — зарянки, чтобы поверить в сверхранний приход весны.
Но далеко от этих полей поднебесные певцы, и не до песен последним зарянкам, хотя это не больные и не истощенные подранки, отставшие от своих. Нет, это здоровые, крепкие птицы, у которых в затяжную и не суровую осень миграционное состояние прошло прежде, чем они собрались лететь. Такие остаются зимовать на тех участках, на которых остановились, и, бывает, доживают до того времени, когда начинается весенний перелет зарянок. Часть из них, словно понимая, что в лесу зиму не пережить, становятся до весны горожанами. В городской обстановке если даже с кормом туговато, то можно переночевать в тепле, на чердаке, в подъезде, в заводском цехе.
Но какой бы мягкой ни была зима, помогать тонконогим и зябким зарянкам можно только кормом, потому что эти птицы не переносят неволи. Пойманные весной или летом, они осваиваются в клетках, лишенные свободы зимой, погибают от шока. Приходится придумывать разные ухищрения, чтобы отвадить от кормушки воробьев и синиц и не испугать при этом зарянки.
В зимней обстановке становится понятной взаимная неприязнь двух зарянок друг к другу. Каждая птица охраняет участок, где кормится, и гонит с него своего соплеменника так же энергично, как весной с семейной территории прогоняет чужака. Вначале она предупреждает его недовольным стрекотанием; если это не помогает, то вторым предупреждением может быть песня, за которой следует прямое нападение на пришельца. Ежедневное изобилие корма может примирить зимних соседей настолько, что, сытые, они будут отдыхать на теплом скате крыши чуть ли не бок о бок друг с другом, по очереди пить капельки из одной и той же сосульки, по очереди брать крошки с кормушки.
В конце зимы, когда в тихий, солнечный полдень все в природе напоминает недалекую весну, покидают зарянки свои самые сытные зимовки и начинают движение к местам гнездовий, оставленным минувшей осенью. Снова становятся они настоящими лесными птицами и снова чаруют оживающие чащи малиновым звоном своих голосов.
авным-давно не осталось в наших лесах нехоженых мест. Но все-таки есть еще диковатые и неприветливые урочища, где поваленные ветром или снегом деревья так и остаются лежать, пока не истлеют. Не топтаны там травы, не тронута паутина в бисере утренней росы, не сорваны подснежники и ландыши, не обломаны ветки черемухи. Сюда я прихожу хотя бы раз в неделю, чтобы посмотреть, сколько расцвело анютиных глазок, как идет работа с новым дуплом у дятлов, что делают лисята, когда матери нет дома, насколько подрос муравейник.
Прошлой осенью, почти в самое предзимье, собирая последние подмороженные опенки, набрел я в нешироком логу на разгромленный дом рыжих лесных муравьев. Бродячий кабан-одиночка, не желая ложиться на сырые, подпревающие листья, разворошил и сравнял с землей большой муравейник, устроив себе без особого труда сухую и мягкую постель.
За две минуты он разрушил то, что создавалось, наверное, годами. Муравьи не знали о разгроме, потому что недели за три до этого закрыли все входы-выходы, и после этого даже в теплые дни ни один из них не показывался наверху. Кабан пользовался комфортом до первого дождя, а потом устроил новую лежку, поступив точно так же с другим муравейником: ведь после любой непогоды внутри этой постройки сухо, как под хорошей крышей.
Снежная, без оттепелей зима пощадила муравьев, и почти одновременно они вышли из целых муравейников и из тех, которые разгромил кабан. В первые дни, пока вокруг лежал тающий снег, все занимались одним делом: грели солнечным теплом остывшее за зиму подземное жилье.
Снег отступал все дальше от подножий дубов и кленов, пробивались через его остатки зеленовато-желтые шильца подснежников с быстро синеющими бутонами, а муравьи, словно ничего у них не случилось, грелись на солнце и носили тепло вниз под землю. Но чуть только подсохла лесная ветошь, оставив на муравейнике немногих теплоносов, устремились в разные стороны рабочие колонны. Возвращаясь домой, кто-то что-то тащил с собой, кто-то бежал без ничего; но с одной стороны каждый нес странную ношу — точно такого же, как сам, муравья, не подававшего никаких признаков жизни. Однако это были не рабы, захваченные муравьями у чужих племен. В родное гнездо возвращали тех, кто в прошлом году по какой-то причине ушел из муравейника.
Бывает у рыжих муравьев так, что не вся семья зимует в одном гнезде. Несколько тысяч, найдя поблизости подходящее место, уходят на эти выселки, но весной сами не возвращаются в покинутый дом. За ними приходят их братья и каждого бережно, как младенца, переносят обратно. Когда согреется подземелье и рабочие начинают надстраивать и ремонтировать купол, часть их бежит на выселки, где на маленьком, в две ладони, пятачке копошатся сплошной переливающейся массой беглецы. Ни один из них не перешагивает через какую-то невидимую черту, ни один не возвращается под землю. Они толпятся, словно в ожидании избавления от неизвестного заклятья.
Встреча происходит по-разному: муравьи легко касаются друг друга усиками, и если носильщик согласен взять первого, кого встретил, они смыкают челюсти. Возвращенец поджимает лапки, складывается пополам и становится похож на блестящий коричневый шарик. Носильщик выбирается с ним из толпы и прежней дорожкой бежит к гнезду иногда всего метра два, иногда больше десяти. А там он не бросает ношу как попало: донес, мол, и ладно. Потолкавшись среди своих, находит свободный вход, протискивается в него и исчезает в катакомбах.
Весь день струится живой ручеек, в котором два встречных течения, пока последний муравей ни будет перенесен домой. А последними бывают несколько муравьишек ростом с черного садового муравья. И они тоже не хотят идти пешком, бегают, суетятся между рослыми братьями, привстают, трогают усики носильщиков, как будто просят взять поскорее их. Но те не обращают на них внимания, пока не перенесут муравьев, которые нужнее, — тех, кто может строить или выполнять иную тяжелую работу.
