Тигр, олень, женьшень - Янковский Валерий Юрьевич (е книги TXT) 📗
Мы уже сошлись вплотную, и я в отчаянии что есть силы нанес точный удар пониже маленьких сверкающих глаз, и на этот раз уже метровый обломок выдержал, на секунду оглушил противника. В три прыжка я оказался возле своей винтовки, схватил, взвел курок и выстрелил под ухо обернувшемуся ко мне секачу. В этот момент я уже не думал об экономии патронов.
Он рухнул, как будто сраженный электрическим током.
К вечеру подморозило, но мне стало очень жарко. Я снял шапку и провел рукавом по лбу. Светлый рукав моей замшевой куртки потемнел от пота.
Хунхуз
Я с любопытством рассматривал впервые добытого горала. Коренастый, плотный козел, обитатель неприступных скал, был красив. Небольшая аккуратная голова с загнутыми назад бугристыми острыми рожками, роскошная розовато-пепельная шуба и совершенно необычный для диких копытных пушистый длинный, почти конский хвост! Погладил эластичный мех, запустил в него пальцы, но до кожи не добрался — такой плотной и мягкой оказалась подпушь. Шкура могла соперничать с волчьей. Я невольно представил знакомые бело-розовые прелестные ступни, которые будет ласкать и согревать этот роскошный ковер…
Мой спутник — пожилой, могучего телосложения потомственный корейский охотник Хан Тяджуни — заявил, что нам не следует потрошить добычу на месте, как это обычно делается со всеми копытными; мы доставим ее целиком в фанзу, где соберем драгоценную в тибетской медицине кровь. В Восточной Азии высоко ценится и сердце горала.
— Спустим его с этих скал к реке, там пообедаем и засветло будем дома…
Тяджуни скрутил трехпудовую пушистую тушу длинным сыромятным ремнем из кожи дикого козла, сделал лямки, продел в них руки и легко поднялся на ноги. Опираясь на свою неразлучную палку, проворно зашагал по головокружительно крутой каменной осыпи вниз к реке. Я был тренированным охотником, но, признаюсь, без ноши, если не считать рюкзака, винтовки и бинокля, едва поспевал за ним; хотелось поскорее покинуть угрюмые нависшие скалы и осыпи маньчжурского левобережья; мы забрались сюда на заре, по льду перемахнув реку Туманган.
Когда достигли берега замерзшей реки, было как раз обеденное время. Наломали сухого тальника, собрали плавник, разложили костер. Вскипятили из растопленного снега чай, разогрели свой незамысловатый обед. До вечера было еще далеко, до фанзы Тяджуни всего три-четыре километра, и мы не торопясь обедали у жаркого костра. Тяджуни отставил на камень кружку с горячим чаем и с восхищением разглядывал мой десятизарядный ли-энфилд.
— Здорово вы его: чер-кхакк — и закувыркался со скалы. Далеко было, я думал — не достанет. Хорошая винтовка. Английская? Да-а, а я начинал охоту с шомпольным.
— Я мальчишкой тоже начинал с шомполкой. Дробью било хорошо, а вот пулей, говорят, совсем слабо, а?
— Не говорите так. Старые ружья, конечно, заряжать было долго, и на далекое расстояние, как эти, они не доставали, но убойная сила была.
— Что? Убойная сила? Какая пробойность у свинцовой пули с дымным порохом?!
В моем тоне прозвучало пренебрежение к старому оружию, и это задело спокойного, казалось даже флегматичного, спутника. Но он не вспылил.
— Хя-га мансо — солнца много, — он сощурился, поглядев на небо. — Торопиться сегодня некуда. Я расскажу вам про старое ружье…
Он взял предложенную сигарету, вытащил из костра головешку, прикурил и подал мне не боящимися жара закопченными пальцами. Никакая папироса в мире не сравнится по вкусу и аромату с прикуренной от головешки прибрежного сухого тальника!
Чтобы не мешал дым костра, Тяджуни пересел на соседнюю валежину-плавник и со вкусом затянулся.
— Я начинал охоту с фитильным еще ружьем — выпрашивал у дедушки. Потом с пистонным. А когда подрос, удалось достать русскую трехлинейку. Вот была винтовка! Никогда не забуду, долго мне служила.
Как-то в начале лета приходит к нам старый охотник Пак, он еще с моим отцом охотился, пока его хунхузы не убили. И вот предлагает старик идти с ним на пантовку. Ты, говорит, молодой, винтовка у тебя хорошая, а у меня хоть и старая шомполка, но я места знаю и опыт есть. Сколько мы с твоим отцом исходили!
Я, конечно, согласился, и вскоре мы выступили. Зашли далеко на маньчжурскую сторону. Два дня шли едва заметной тропой, а на третий дед свернул целиной и вел по своим заметкам. Объяснил, что к избушке, которую он построил много лет назад, ни одной тропинки набивать нельзя. Подходить следует осторожно, по камням и валежинам, не оставляя следа. Иначе, мол, по заметной тропинке нас всегда могут выследить «темные люди». Это тебе не Корея, где можно спать под любым кустом.
Ладно. Протопили избушку, отдохнули. Начали охоту. Но уж когда не везет, то не везет, сами знаете. И солонцы неподалеку хорошие, и поляны в тайге с сочной травой, и следа много, а убить ничего не можем — как заколдованные! То веткой не вовремя хрустнешь, то ветерком твой запах нанесет — уходит зверь, как смеется над нами!
Лето есть лето: кругом чаща непролазная, колодник, лианы, все распустилось, местами в трех шагах ничего не видно. Зимой давно добыли б что-нибудь на мясо, а тут — ничего! Принесенные продукты к концу подошли: сколько на себе без лошади в такую даль притащить можно? Думали-то, мясо девать будет некуда, коптить, мол, будем, насушим про запас, ан нет.
Черемша — дикий чеснок — переросла, молодые побеги аралии — чертова дерева — тоже, а грибов и ягод еще нет. Несколько дней на рыбе прожили, ленок и форель хорошо брали, а тут дожди пошли, вода в речке поднялась, пожелтела, какая может быть рыбалка? Наводнение!
В такую большую воду и домой вернуться нельзя: по дороге броды, которые сейчас не перейдешь, а плавать мой дед и вовсе не умел. Одним словом, отощали мы скоро совсем.
Однако на третий день наводнения убил я козла, но на другом берегу нашей речки. Видно его, лежит рыжий на зеленой траве, а взять не можем. Раньше туда перейти по колено, а сейчас и плыть страшно, закрутит. Был у нас маленький топорик — летом большого не нужно, — так мы им по очереди с утра до обеда без передышки огромный кедр на своем берегу рубили, руки до кровавых мозолей набили. Думали: упадет — достанет вершиной противоположный берег, перейдем как по мосту за мясом. Заскрипел наконец кедр, рухнул в воду и… поплыл — на пол-аршина до того берега не достал!
Дотащились до зимовья без сил, совсем голодные и свалились на нары как подкошенные. Дело совсем плохо.
Но я молодой, к утру отлежался. На заре попил воды и пошел к ближайшему солонцу. Еле ноги тащу. Но только вышел на кромку поляны, а он тут как тут! Козел, рыжий, здоровенный, солонец лижет и головы не поднимает. Совсем близко, а у меня руки трясутся, боюсь промазать. Хорошо пенек рядом. Приложился с него, перевел дух — чель-кхакк!.. Козел брык вверх ногами и готов!
Ну, тут откуда и силы взялись! Ухватил за рога, тащу, где волоком, где как. Все предупреждения забыл, пру напрямую, мну траву, одним словом, целую дорогу за собой к нашему зимовью оставляю.
Старый на улице костер разводил, собирался воду вскипятить с какой-то травой съедобной. Как увидел меня с добычей, упал на колени, до земли поклонился. Не мне это, конечно, а Горному Духу. Перед этим все ему молился возле дуплистого дерева, просил выручить из беды. Кормить Духа уже нечем было, так он от одежды лоскутки отрывал и ему на дерево вешал. Хотел задобрить Сан-Сина.
— Вот видишь, — говорит, — он меня и услышал! Теперь — живем. Мясо закоптим, дождемся спада воды, смотришь, еще и панты добудем. И Сан-Сина теперь сможем угостить как полагается…
Дедово ружье у стенки зимовья возле двери стояло, свою винтовку я там же поставил. Ручеек, где мы воду брали, под бугорком, шагах в пятнадцати от избушки, протекал. Потащили туда козла, ножи, посуду, чтобы потрошить у воды: кровь собрать, потроха прополоскать, а после и умыться.
