В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович (читать книги txt) 📗

Даже не переобувшись в резиновые сапоги, как был в валенках я бросился к кукшам. Одну из них я заметил еще издали. Нахохлившись, сидела она на суховерхой лиственнице тихая и безучастная. Ломая валенками тонкую ледяную корку, добрался до гнезда и пораженный застыл на месте. Вода давно поднялась к самому гнезду и залила его больше чем наполовину. В глубоком лоточке, все так же втянув голову, сидела кукша. Изо льда выглядывал только ее рыжий хвост.

Песни весны

Оттепель. Снег мягко скользит под лыжами и почти не скрипит. Справа от меня темнеет заросшая ольховником и кустарниковой березкой лощина, слева нависла крутая сопка. Еще неделю тому назад над ней была одна единственная заячья тропа да еще по левому скату оставили свой след чубуки, так у нас называют снежных баранов. Сейчас же сопка сверху донизу исполосована тысячью новых дорожек. Виноват кедровый стланик, что растет у самой вершины сопки. Он уже начал подниматься, при этом сбрасывает со своих лап комочки снега, те скатываются по склону, превращаясь на бегу в такие громадные глыбы, что из них впору лепить снежных баб.

После каждого такого комка на сопке остается дорожка. Одна широкая, другая поуже, третья вообще напоминает куропачий след, четвертая — мышиный. Вот прокатился ком с какой-то загогулиной, и на снегу отпечатались глубокие трехпалые следы. Словно здесь гулял страус величиной с хорошего быка. Чуть в стороне три бегущие рядом колеи, будто кто-то очень уж отважный скатился с сопки на трехколесном велосипеде.

Иду по пробитой у самого подножья сопки лыжне и пытаюсь представить, кому могла бы принадлежать та или иная дорожка. Вот прошел «глухарь», чуть дальше проползла «выдра», а вот канавка, оставленная «змеей» или «ужом». Поперек лыжни, прямо в лощину, прошлепал «снежный человек». Нет, скорее «большой медведь». Отпечатки в точности повторяют медвежьи, и даже можно угадать, где оттиснуты пальцы, а где пятка.

Делаю еще несколько шагов и уже начинаю вглядываться в очередную снежную дорожку, как вдруг меня осеняет внезапно пришедшая мысль:

— А ведь лыжню и на самом деле пересек медведь!

Замираю на месте, осторожно оборачиваюсь и сразу же замечаю медведя. Он в какой-то сотне шагов от меня сидит на дне лощины под небольшим обрывом и вылизывает шерсть. Она у него рыжая и местами до того вытерта, что, кажется, мишку подстриг неумелый парикмахер. Теперь медведь забрался подальше от чужих глаз и старается привести свою прическу в более или менее божеский вид.

Вот медведь дотянулся языком до подмышки, хотел было лизнуть ее, да вдруг учуял меня и так с вытянутым во всю длину языком и замер. Варежки ушей нацелены в мою сторону, глаза смотрят вовсю, на свисающем, словно красный флаг, языке комок рыжей шерсти. Никак зверь не поймет, кто это перед ним: человек или обыкновенный пень? Нападать, удирать или оставить все без внимания?

Я стою, затаив дыхание, и даже не моргаю.

Кто кого переглядит? Кто кого перетерпит? Медведь не шелохнется, и я не шелохнусь, у меня свело ногу, у него язык наружу, я терплю, и он терпит.

Прошло кто его знает сколько времени, еще чуть-чуть — не выдержу и выдам себя. Да, к счастью, с сопки сорвался очередной снежный ком и с разбегу влетел в лощину.

Медведь вздрогнул, спрятал язык и повернулся в сторону шума. Я только этого и ждал. Присел, стараясь не скрипнуть лыжами, отполз за выступ сопки, затем еще раз оглянулся и во всю прыть понесся домой.

Лишь спустишься в Буюндинскую долину, сразу попадаешь в лиственничное царство. Высокие и низкие, стройные и корявые, с побелевшими от старости сучьями и совсем юные, лиственницы давно заполонили всю долину, укрыли склоны сопок и теперь, карабкаясь на скалы, рвут корнями их скалистую твердь.

Все, кто хочет существовать в этом краю, должны подчиниться лиственницам. Проложенная через перевал дорога уже на второй год покрылась ершистыми лиственничками, русла ручьев спрятаны в заросли лиственничек покрупнее, даже на серой каменистой осыпи, где, кажется, не вырасти и лишайнику, зеленеют неприхотливые деревца.

Одна река не хочет уступить лиственницам. Более того, стремительный ее поток подмывает нависший над водой берег и вместе с ним роняет стоящие у воды деревья. Те долго кружат у приплеска, словно никак не хотят расстаться с берегом, но все же выплывают на стремнину и, выставив рога-корни, несутся вниз, пугая пасущихся в тальниках лосей и зайцев. И вот уже там, где вчера шумели царственные деревья, бежит река.

Но гляди, на противоположном низком берегу зеленеет поросль молодых лиственниц. Все у них пока очень маленькое. Ствол тоньше карандаша, ветки как спички, сами до того низкие, что не затаиться даже куропачьему выводку. Пройдет немало времени, прежде чем они станут такими же большими, как те унесенные водой деревья. Но ведь — обязательно станут! И никогда не будет их в этой долине меньше, потому что лишь обрушит река кусок заросшего лиственницами берега, тотчас намоет неподалеку полоску новой земли. И поднимутся взамен поверженных деревьев еще более пышные и стройные.

Король умер! Да здравствует король!

Весеннее солнце до того жаркое, что щекам горячо. Но с распадка нет-нет да и дохнет промозглым ветром, и тогда не понять, чего же сейчас в тайге больше — тепла или холода?

На шероховатых стволах растущих вокруг моей избушки лиственниц собрались большие серые мухи с обтрепанными крыльями и подтянутыми животами. Они деловито ползают по коре, что-то там изучают, умываются или, сойдясь голова к голове, мирно беседуют. Самые непоседливые вдруг взлетают и, крутнувшись юлой в стылом воздухе, торопливо опускаются на прежнее место. Они видят соседние деревья, слышат жужжание разгуливающих там мух, но лететь страшновато. А вдруг по дороге замерзнешь?

Наконец одна из них срывается и, вихляя в воздухе, мчится к ближней лиственнице. Там долго сидит, переводя дух, затем прихорашивается и отправляется вверх или вниз по стволу знакомиться.

Вечером я пошел за дровами и увидел на снегу россыпь застывших мух. Не долетели…

Над головой суетятся проворные синицы, шуршат лиственничными шишечками, заглядывают под кору, но мух почему-то не трогают. Может, не видят, а может, замерзшие насекомые кажутся им кусочками коры.

Откуда ни возьмись трясогузка. Спина у нее зеленая, голова серая, а живот и грудка желтые. Она сразу же заметила мух и принялась их клевать. И синички заинтересовались поживой, спустились пониже и вскоре присоединились к трясогузке.

А та мышкой бегает по снегу, сердито постукивает хвостиком и не столько ест, сколько цивикает. Наверное, торопится рассказать синичкам о виденных в теплых краях пальмах, попугаях, зубастых крокодилах. Сидите, мол, здесь, а там такое творится!..

А может, она вычитывает им за то, что вокруг столько вкусных мух, а они ковыряются в пустых шишках. Если бы не поторопилась из Африки, могли и умереть с голоду.

Что, если я скажу: «А снег растягивается!»? Честное слово, никто не поверит. И правильно. Он же не резиновый. Я бы и сам не поверил, если бы не увидел все своими глазами.

В прошлом году я к Щучьим озерам всю зиму ходил вдоль ручья. Ручей там небольшой, но бойкий. Не один десяток лиственниц подмыл и уронил на мох. Некоторые лиственницы легли поперек ручья и превратились в мостики. По ним белки, горностаи, соболи из долины в заросли кедрового стланика перебираются за шишками. Несколько раз даже росомаха проходила.

И что интересно. Все звери из долины на сопку переходят по одним мостикам, обратно уже по другим. Правило у них такое, что ли? Вот только белки бегают как попало.

В январе эти мостики от снега становятся раза в три толще. И до того он крепко лежит на деревьях, запросто переезжаешь на лыжах. Здесь главное только не торопиться и не свернуть в сторону. А то ведь запросто загремишь прямо в ручей.