Встречи в Колымской тайге - Олефир Станислав Михайлович (список книг txt) 📗
В руках Лёни старательский лоток. Один бортик лотка дал трещину, и в этом месте угадывается след от жестяной латки. Скоро отыскиваем почти полностью съеденный ржавчиной скребок, затем неплохо сохранившуюся кирку и дужку от ведра. Видимо, здесь жили старатели или геологи. Несколько смущает латка. Мастерам, сооружавшим эту землянку, изготовить новый лоток — плевое дело. А здесь ремонтировали старый лоток и наколотили три десятка гвоздей. Может, просто кто-то не хотел расставаться с «фартовым» инструментом? Заряжают же охотники патроны извлеченными из убитых зверей и птиц смятыми дробинками.
К пяти часам полностью отремонтировали крышу, установили печку. Когда избушка наполнилась теплом, Лёня вымыл стол, а я поставил консервную банку с букетиком засушенных ирисов.
7 октября
Завтра намечаем сделать марш-бросок вверх по Тайному. Лёня готовит припасы, а я бросаю в старый рюкзак десяток хариусов, кусок медвежатины, топор, вешаю через плечо «Белку» и отправляюсь к Лебединому.
На спуске с морены встретилась россыпь горностаевых следов. Где-то тут мы строили шалашик. Ага, вот он. Снег его запорошил. Теперь сооружение вписалось в общий фон и не будет настораживать зверей. Горностай утянул всю рыбу, а мясо не тронул. Мясо пришлось по вкусу мышам. Те протоптали к шалашику тропу и выточили в медвежатине хорошую ямку. Придется ставить «журавль» — приспособление, поднимающее пойманного зверька в воздух, иначе мыши съедят или постригут нашу добычу.
Второй, устроенный на бугре, шалашик ничьего внимания не привлек. Зато коттедж у самого ключа обрадовал. Вчера ночью его посещал соболь. Следы видны даже на крыше. Приманка съедена. Здесь у соболя постоянный переход через ключик. Следом за соболем может пойти и росомаха. Капканом ее взять трудно, придется сооружать давилку. Если же давилку хорошо настроить, она задержит и соболя.
Между двух стоящих рядом лиственниц примерно на уровне груди привязываю капроновую веревку. На веревку кладу длинное бревно с таким расчетом, чтобы один конец его лежал на земле, а другой выступал от лиственниц метра на два. Это основа давилки. На ней монтирую спусковой механизм, скопированный с обыкновенной мышеловки и увеличенный в несколько раз. Теперь подвожу под основу второе бревно точно такой же длины, как и основное, только значительно тоньше. Это гнет. На его конце маленькая петелька, а чуть дальше, примерно на половину корпуса росомахи, располагается основная петля. Она охватывает бревно-основу и поднимается над ним на такую высоту, чтобы под петлей могла пройти росомаха. Настораживаю давилку, цепляю наживку, намертво фиксирую сторожок капроновой ниткой. Через две недели достаточно будет перерезать эту нитку, и давилка готова к работе.
Росомаха учует приманку, поднимется по бревну, зайдет под петлю и потянет за приманку. Сработает спусковой механизм, петелька освободит гнет, и тот, падая, придавит петлей зверя.
В том месте, где мы рыбачили, подстрелил куропача. Сооружаю еще одну давилку и отправляюсь домой.
Дома новость. Лёня поймал «мышшарика»!
— Только ты ушел, гляжу, а на мешке с ловушками мышка сидит. Маленькая, кругленькая, нос хоботком.
— А где ж она?
— Как где? — даже удивился брат. — Здесь, в избушке. К Кузьке в гости заглядывала. Вот будет здорово, если они подружатся!
— Обожди, — перебил я брата. Торопливо сорвал подвешенный над нарами унт и перевернул его. На нары вперемешку с газетными обрывками сыпятся Кузькины припасы и наконец глухо шлепает сам Кузька. В голове бурундука большая дыра.
Лёня закусывает нижнюю губу, качает головой, над чем-то задумывается и, повернувшись ко мне, говорит:
— Нет, не верю, чтобы такая крохотулечка на бурундука набросилась.
Шебуршит газета, и на середину избушки выкатывается землеройка. Обследовала носок моего валенка, перебежала к печке и занялась консервной банкой из-под сосисочного фарша. Быстро наклоняюсь, закрываю банку ладонью и переворачиваю. Мягкий прохладный хоботок тычется меж пальцев.
— Шмякни ее об печку, — советует брат.
— За то, что ты ее с мышью перепутал? К мышам она имеет такое же отношение, как и ты. Мыши грызуны, а это насекомоядное. Но самое интересное — это одно из самых маленьких млекопитающих в мире и, пожалуй, самый отчаянный хищник. Мыши любых размеров его законная добыча. Справиться с сонным бурундуком землеройке было не так уж трудно. Они до того злобные, что при встрече друг с другом разбегаются в разные стороны — иначе кто-то кого-то съест.
— Ничего себе «мышка», — удивляется Лёня. — Кузьку все равно жалко.
— А ты зря бурундуков святыми считаешь. Эти тоже не лучше.
— Во зверье! — все еще не успокоится Лёня. — Палец в рот не клади.
— Ну, ты уж слишком. Не возмущался же ты горностаями и соболями за то, что они мышами и птицами питаются. Да еще при случае и любуешься ими. А ведь соболь в каком-то смысле ничем не лучше землеройки. Для меня лично землеройка даже интереснее.
— Чем же это?
— Осенью у молодых землероек уменьшаются размеры тела. Даже мозги и черепная коробка. А весной снова все увеличивается. Твой соболь этим не похвастается.
— Это правда? Если так, пусть у нас живет. А я хотел с ней разделаться.
— Вот и разделаешься, если закроешь в избушке. Она без еды может жить всего шесть-семь часов. Да при этом ей живая еда нужна. Пшено или твой горох ей не подойдут.
9 октября
Поднялись рано. Поставленная на краешек бочки гречневая крупа с водой к утру превратилась в отличную кашу. Бросили туда банку свиной тушенки, и по избушке поплыл аппетитный запах. Стол накрываем по всем правилам, даже кладем салфетки. На завтрак у нас по кусочку селедки, сало, каша, кофе. Все вкусно и съедается подчистую.
До выхода полчаса. Лёня колет дрова и складывает их у печки, я вешаю на колышки мешочки с крупами, солью, лавровым листом, спичками. На столе оставляем две банки тушенки, несколько таблеток сухого спирта. Лёня по собственной инициативе прибавляет пачку папирос. Над столом прикалываем записку: «Ушли вверх по Тайному. Будем через три-четыре дня».
Еще с вечера Лёня из четырех чурок и куска пленки сделал неуклюжий на вид вместительный таз. Я наливаю в него горячей воды и с помощью снега охлаждаю до такой температуры, что брат, сунув ногу в импровизированную купель, ухнул и заявил:
— В такой воде только икру метать.
Каждый раз перед выходом в дальнюю дорогу мы моем ноги: они не так потеют, а главное — меньше устают.
Но вот, кажется, и все. Посидим минутку на дорогу и можно отправляться. Беру в руки огарок свечи и выхожу из землянки. Темень. Дохнул ветерок, пламя свечи съежилось, зависло синей капелькой на кончике фитиля и потухло. Тайга тревожно шумит. Если повернуться лицом к ручью, слышен шум воды. Он чуть отличается от шума деревьев. Более равномерный и не такой глухой. Бумка фыркает, тычется носом в мою руку. Мол, давай, иди!
— Правильно, Бумочка, — говорю ей, передвигаю кнопку фонарика и направляюсь к ручью. Лёня чуть сзади. Держу фонарик так, чтобы свет попадал под ноги и брату. Вдруг со стороны гнилого ручейка ужасно знакомый свист. Суслик? Но откуда он здесь? В недоумении останавливаемся. Через некоторое время свист повторился. Сразу же громко плеснула вода. Да это выдра!
Движемся молча. Ночная дорога не похожа на дневную. Может, потому, что обзор ограничивается освещенным кусочком тропы, а может, сказывается выработанная тайгой привычка — ночью спать и в то же время чуть-чуть бодрствовать или, вернее, бодрствуя, все же немного спать. Мысли вялые и какие-то рваные. Только слышно, как под ногами играет снег.
Один раз ночь взорвалась взлетом куропачьей стаи, устроившейся на ночевку у самого ручья, да еще в луч фонарика на мгновение попала маленькая ширококрылая и головастая совка, напоминающая гигантского мотылька.
Но вот темень наполнилась предрассветной синевой, проступили контуры сопок, откуда-то из-за деревьев донесся хохот самца куропатки.
