Штурман дальнего плавания - Клименченко Юрий Дмитриевич (книги бесплатно полные версии txt) 📗

Вюртцель старался знать все, что делается в лагере, что думают и говорят в комнатах, какое настроение у моряков. Он задавал невинные, как казалось, вопросы: спрашивал о доме, о Ленинграде, о женах, о заработках на советских судах.

Но моряки быстро раскусили Вюртцеля. С ним охотно разговаривали на невообразимом немецко-русском языке, помогая себе жестами, курили его сигареты, но никогда не забывали, что представляет собой этот ласковый, подтянутый, всегда улыбающийся унтер.

Комендант появлялся в здании редко. Он брезгливо поднимал рукой в замшевой перчатке одеяла и подушки: искал вшей.

Был в Риксбурге еще один офицер, представитель гестапо. Огромным ростом и маленькой головой с карими круглыми, как у совы, неподвижными глазами он напоминал игуанодона. За черные усики и неизменно носимую им шапку альпийских стрелков (она напоминала форму финских лапуасцев [28]) моряки прозвали его «Маннергейм». Гестаповец часто навещал интернированных, иногда пытался вызвать их на разговор, скаля белые, крепкие зубы, но его избегали: было что-то тяжелое и жесткое во взгляде круглых глаз. Да и эмблема гестаповца не располагала к разговорам…

«ILAG-99» не имел радио, и сведения извне проникали очень скудно через унтеров, которые иногда рассказывали о германских победах. За ворота замка никого не выпускали.

Непосредственное общение с интернированными имел также завхоз Колер. Маленький, кривоногий, рыжий, Колер походил на злого гнома. Зеленая куртка с башлыком усиливала это сходство. Он жил тут же на плацу рядом с комендатурой в небольшом каменном доме. У него были куры, свиньи и огород за проволокой. Старый Колер выдавал морякам одежду, посуду, матрацы, уголь и растопку для печей.

По праздникам он одевался в коричневую форму СА, нацеплял на себя всякие значки и отправлялся в город. Судя по знакам различия, он занимал должность обергруппенфюрера. Колер, как и Мюллер, ненавидел русских.

Выдавая уголь, он старался дать его как можно меньше, а если замечал малейшее желание украсть кусок угля, безжалостно бил виновного и страшно ругался. Несмотря на всю ненависть к морякам, Колер не брезговал заняться «торговлей» и выменять на буханку черствого хлеба, несколько пачек сигарет часы или рубашку.

Дни тянулись один за другим нестерпимо медленно, однообразно, похожие один на другой как две капли воды. Никаких событий не происходило, никто особенно не притеснял моряков, и казалось, что жить в «ILAG» кое-как можно и жизнь там течет сравнительно благополучно. Даже бомбежки не нарушали спокойствия этого тихого места.

Но на самом деле все было не так…

Лагерь голодал.

На кухне ежедневно вывешивалась огромная черная доска с написанным на ней меню и количеством калорий в каждом продукте. Это была дань международному закону о защите интернированных. О голоде не могло быть и речи. В меню значились и хлеб, и мука, и овощи, и жиры, и варенье, и мясо, и сахар, и специи, — и чего в нем только не значилось! Ну, не было курева. Подумаешь! Без курева можно жить…

Немцы соблюдали приличие. Единственное место, где находилась кучка советских интернированных людей, должно было отличаться от бесчисленного количества лагерей военнопленных, в которых не вывешивалось никаких досок с меню и где людям давали только сырую капусту. А вдруг кто-нибудь когда-нибудь спросит о том, как содержались советские интернированные. Пожалуйста! Вот как. Международный закон и положения соблюдались по всей форме. Пусть приезжают комиссии Красного Креста. Все в порядке. Великая Германия великодушна: она кормит и одевает этих моряков. Закон есть закон.

Но все, что ежедневно выписывалось на кухонной доске, моряки получали в таком малом количестве, какого вряд ли хватило бы ребенку.

В ежедневный рацион интернированного входило: 200 граммов хлеба, 10 граммов сахара или варенья, 300 граммов брюквы, 10 граммов маргарина, 2 грамма муки. Часто брюкву заменяли капустой, свекольной ботвой или крапивой. Картофель считался деликатесом и выдавался очень редко.

Зато воды давали достаточно. И, несмотря на «великодушие» гитлеровцев, моряки начали пухнуть от чрезмерного потребления воды, которой они пытались заглушить голод.

Игорь понимал, что это было совершенно сознательное медленное уничтожение людей. Пройдет немного времени, и люди начнут умирать. Не от голода, конечно! Это исключено при таком питании! Они начнут умирать от различных болезней: от туберкулеза, рака, заболеваний почек и печени… Да что там! Наблюдавший за лагерем доктор Шнар, член национал-социалистской партии, сумеет подыскать подходящую болезнь и представить все в подобающем виде любой комиссии.

Микешин видел, как «доброжелательный» Вюртцель шнырял по лагерю, подслушивая, подсматривая, ничего не упуская из поля зрения своих цепких глаз и донося обо всех мелочах в комендатуру.

Там шла невидимая для интернированных напряженная работа. «Маннергейм» составлял досье, на моряков заводили карточки с анкетными данными, писали характеристики. Часто в комендатуре появлялись люди в штатском. Они внимательно рассматривали мореходные книжки и штампы на них.

Какие сведения можно получить от моряков? Что-нибудь новое о портах, о судах…

Может быть, среди них есть функционеры?

Сколько среди них членов партии?

Из кого может получиться доносчик?

Как разложить спаянных моряков, какие провокаторские методы избрать для этого?

Надо усилить охрану. Вкопать второй ряд бетонных столбов и натянуть на них проволоку. На ночь выпускать собак. Вот тогда можно быть спокойным. Не дай бог, кто-нибудь убежит.

Очень, очень много всякой работы в комендатуре.

Лучше бы, конечно, иметь дело просто с военнопленными. Раз — два — и уничтожил. А тут надо нянчиться, ждать, пока они сами отправятся в лучший мир.

Можно надеяться, что этого не придется ждать долго.

Нет, «Маннергейму» больше нравилось работать в Дахау. По крайней мере, там все было просто, без всяких цирлих-манирлих. Черт бы побрал этот «ILAG-99», подпадающий под какой-то международный закон!..

А по ночам в камерах, несмотря на строгое запрещение вставать, двигались тени. Они скользили между койками, будили кого-то и исчезали. Нельзя было расслышать среди вздохов и храпа, о чем говорили в дальних углах…

Нет, совсем не таким был «ILAG-99», каким казался в первый момент.

Прошло около двух месяцев пребывания моряков в лагере.

Наступила глубокая осень. Редко показывалось солнце. Теперь ветер ревел почти ежедневно, принося в Риксбург промозглую, дождливую, холодную погоду. На плацу стояли невысыхающие лужи. В комнатах сделалось еще мрачнее. Из окон виднелись лишь сероватые клочья тумана, скрывавшие крыши городка.

Несмотря на толщину стен, замок насквозь продувался ветром. Многовековая сырость не успевала высохнуть за короткое лето. Она ползла по стенам и потолкам, образовывая жирные слезящиеся подтеки, распространяя затхлый запах гниющего дерева, клея, мокрого мела.

К голоду примкнул верный помощник — холод.

Моряки часами просиживали у потухшей печки, ловя быстро исчезающее тепло. Порцию угля уменьшали с каждым днем. Колер говорил, что дорогу к замку размыло и доставить уголь невозможно. Надо экономить, а то можно остаться совсем без топлива.

Моряки мерзли. Не хотелось двигаться. Мысли текли вяло. Многие сидели с тяжелыми отекшими ногами, с уродливыми, распухшими, похожими на рождественские маски лицами. Мозг работал в одном направлении: как достать хлеба, маленький кусочек хлеба или глотнуть немного табачного дыма? Моряки нетерпеливо поглядывали на часы, ожидая приема пищи. Временно, пусть всего на несколько минут, можно будет забыть сосущее чувство голода, разрезать паек хлеба на двадцать тончайших лепестков и смаковать его, запивая горячим «шалфеем». Надо продлить это наслаждение как можно дольше: ведь после такого «обеда» или «ужина» муки голода станут еще сильнее.