Приключения моряка Паганеля часть I - «Боцман и Паганель или Тайна полярного острова.» (СИ - Гораль Владимир Владимирович
Хотя ты то точно увидишь. А в воде то теплее по любому, и солнышко незакатное опять же. Айсберг тот тает, да так чудно. Иной плывет по морю – замок короля Артура, не иначе, а другой один к одному – скульптора Родена – «Ромео и Джульета» из Эрмитажа. В масштабе эдак 1:1000.
Ну и как на такую красоту не поглазеть. А тут как раз такое чудо в полумиле и проплывало. Глядит Витя в бинокль и видит, что на вершине горы ледяной, как – будто человек сидит, да преогромный, и то ли в шкуре звериной, то ли своей буйной шерстью покрытый. Не иначе Йети, человек снежный. Ну, думает Витюня, надо брать! Даже если от капитана влетит, Нобелевская премия все окупит.
Если ты думаешь, что Витюша неуч какой был и про айсберги в мореходке не проходил. Так как в Одессе говорят: «Таки нет!» Он ведь как рассудил: «Оно понятно, что штука опасная и под водой у нее в три раза больше, чем над. Однако когда охрененный Айсберг топил охрененный Титаник, так это ж была картина маслом, солидняк. Так за каким ему сподобиться наше старое корыто, пропахшее к тому же не Шанелью номер пять, а вовсе даже протухшей по щелям рыбкой».
Ну и подвернул Витя к этой пятидесяти метровой ледышке втихаря. Капитан уже неладное почуял. Чувствует судно на несанкционированный поворот пошло. Может он в гальюне думу думал, может еще чего, но замешкался что-то. Я то в каптерке сурик, краску коричневую, растворителем разводил и в аккурат, когда Витька на подводную часть того айсберга наскочил, я мордой лица тот сурик то и принял.
Машина – стоп. Тревога «по борьбе за живучесть судна» названивает, панику нагнетает. Народ пластырь разворачивает 7:7 метров. Готовиться с носа, с полубака под киль его заводить, чтобы если пробоина в прочном корпусе, да ниже ватерлинии, закрыть временно. Ну, ты знаешь.
А я же процессом командовать должен, а с личности сурик стекает. Люди пугаются, ну как я умом повредился и на нож мой боцманский втихаря косятся.
Капитан, когда в рубку залетел, желал Витюшу того придушить, натурально… Однако застал его в состоянии прострации, нервный шок стал быть. Только и успел, болезный – ручку машинного телеграфа в положение «СТОП» вздернуть. И оцепенел! Потом уже, когда улеглось все и доложили, мол пробоины в борту нет, зовут меня в рубку, на мостик.
Я же тогда медицинской науке всякий свободный момент посвящал, к экзамену готовился. Ну поднимаюсь, смотрю. Витек мой в кресло капитанское усаженный, сидит недвижно со спиной прямой и ручки на коленках сложивши, прямо статуя Аминхотепа, фараона египетского. Сидит без звука и в одну точку уставившись. Ну подошел я и как полагается, по всем правилам психиатрической науки по личности то его и хряпнул, чтобы значит из шока вывести. А у меня же рука не дай боже, железо. Ну не рассчитал малость. (Я вспомнил историю с суриком и слегка усомнился.)
Ну Витя мой с легонца в воздух то поднялся, и у дальней то переборки на палубу и опустился. Некрупный был парень. Я смотрю – он опять молчит, только уже лежа. Ну думаю, из нервного шока я может его и вывел, да по запарке то в летальное состояние ввел. А тут еще второй штурман, ясень ясенем. Здоровый бык и такой же смышленый.
– «Как, говорит, судоводительский состав сокращать и где, на нашей исконной территории, в рубке штурманской? Валик ты, орет, малярный!» И биноклем цейсовским мне в рыло. «Каюсь, не стерпел я слов его последних. Личность свою, биноклем задетую стерпел бы, а вот намеков неприличных в адрес свой, в форме непристойно – эпической не терпел, и в преть терпеть не намерен».
Безобразие тут форменное началось. Капитан наш, Луи де Фюнес вылитый, что лицом, что фигурою – метр пятьдесят два в прыжке. Так он для харизмы бороду отпустил. Только и проку, что его еще и барбосом обозвали. Да братва ещё траулер, что под его началом ходил «Барбос карабас» окрестила. Бывало, психанёт и давай от нервов бороденку то чесать, ну прям барбоска плюгавая. А туда же – разнимать нас кинулся. Это же как бычару с лосярой мирить, мною то есть. Он же нам по эти, по гениталии. Ну, задели мы его в разминке. Глядь, а барбосик то наш, «Капитоша»(его так за глаза весь флот звал) лежит у знакомой переборочки, Витюней нашим облюбованной. Лежат они оба два, что братики – щеночки.
Охолонули мы с ругателем моим от такой Цусимы. Стоим любуемся, гладиаторы херовы. Штурманец мой шепчет: «Устиныч, шепчет, гребут нашу мэм в клюз на ватерлинии. Это же двойная мокруха. Это же ты зуйка – салабона прижмурил, а я стало быть „Капитошу“ для изящной комплектации.» – «Ладно, говорю, не дрейф, дрейфила, учи матчасть. У них у обоих жилы на шеях бьются, живые значить».
Бог миловал, обошлось тогда. Они же оба родимые, как оттерли мы их скипидаром, болезных, да как оба очухались, глядь, а ведь не буя то и не помнят, ну как отшибло. Ну мы со вторым, не будь мормышки, переглянулись. Второй то левым глазом подмигнуть хотел, да как подмигнешь ежели он у него заплыл напрочь, только зашипел – болит мол. Ну да я и без того понял, чего он сказать хотел: «Ври, мол, боцман. У тебя складнее выйдет.»
Ему что – циклопу бестолковому, а мне грех на душу. Ну не приучен я. Врать, то есть. А куда денешься – жизнь то заставит. Ну наплел я, аж вспоминать противно. Дескать капитоша наш в порыве яростном на мост заскочил, чтобы значит Витюню то покарать самосудом беззаконным. Ага, тут мне пол бинокля с треснутой линзой на глаза попались, я и продолжил импровизацию. «А вы, говорю, Ромуальд Никанорыч (так мастеру нашему родители удружили) себя не помня, да в состоянии аффекта пребывая, за инвентарь схватились и на младшего коллегу замахнулись. Да на наше с вами удачное счастье пребывал рядом второй помощник ваш – мужчина во всех местах героический. И заслонил он от удара вашего могучего отрока сего злополучного лицом своим коровьим. Ага?»
Тут малость запнулся я, чего дальше врать? «Ага, говорю (и вроде с покаянием) Я тут давеча у вас леер ржавый пошкрябал и нынче же хотел покрыть, суриком то. А тут сами знаете – шибануло, сурик то возьми и пролейся. Ну вы то по запарке и в движениях. Не заметили, ну и по склизкому делу, значит, головой повредились о переборку то, ну и прилегли не надолго.»
Вроде складно вышло. Тем более сурик тот с меня малость еще подкапывал и палубу на мостике изгадил изрядно. Ну капитан посмотрел на меня подозрительно, не дурак же, чует не то что – то. Потом глянул снизу вверх на помощника и вроде как лестно ему стало. Как же, сам мол мал, да удал. Аж позу статуи Давида принял. Эвон как Голиафа местного отделал.
В тот же день получили мы по радио распоряжение от руководства с берега следовать в ближайший порт (Готхоб значит) для постановки в сухой док, осмотра и производства очередного ремонта судна. Уже к вечеру встали мы у причала пятым, считай, корпусом. А к утру уже стоял наш «барбос карабас» в доке. Весь правый борт от форштевня до середины корпуса (выше и ниже ватерлинии) имел печальный вид маминой стиральной доски, так, что рельефом выпирали корабельные ребра жесткости. Смотрелось это жутковато, как то по человечьи. Смотрю Витя Шептицкий подошел не веселый, ясно. Стоит смотрит на дело рук своих, а в шевелюре у двадцатилетнего пацана прядки седые.
Глава 7. «Обыкновенное чудо»
Ее звали Ленни. Правда в тот момент, когда наутро я вновь увидел ее, мне это было еще не ведомо. Она в сопровождении какого – то парня карабкалась вниз по переходному мостику на нашу палубу. Они вдвоем несли большой пластиковый бидон, держа его за синие пластиковые ручки. Бидон был не легок, литров на тридцать и в нем булькала какая то химия. Парень же был высок, гораздо выше ее, и я с неуместным облегчением констатировал, что мы с ней примерно одного роста.
Как говориться: «Кто о чем…»Зато нести поклажу из-за разнице в росте им было явно неудобно. У меня появился повод вмешаться. Я протянул ей руку, в жесте – давай помогу. Она улыбнулась уже знакомой, еще вчера сразившей меня улыбкой. – «Прифьет, как дала?» вдруг выдала она до боли знакомый аля рюсс. Я все же счел за благо прибегнуть к услугам моего хоть и не большого, но как оказалось вполне эффективного naval english.
