Пират Её Величества - Курочкин-Креве Николай (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
— А как же без хлеба? — гордо ответили ему. — Эй, дайте московиту галет!
Дали какие-то твердые плитки, толщиною в палец. Федор растерянно поглядел на эти непонятные и как будто не очень съедобные квадратики: и это — хлеб?! — и стал вертеть шеей, чтобы увидеть, как это привычные люди едят?
Оказалось — мочат в бульоне. Попробовал. В моченом, виде похоже на опилки или на траву жеваную. Сухое вкус имеет, но уж больно трудно грызть.
— Что, не нравится? Ну, извини. Есть еще темные сухари, только их неудобно гостю предлагать…
— Удобно. Давайте, если не жалко.
Вся команда «черной бригантины» громогласно загоготала: предположение, что темных сухарей кому-то может быть жалко, всем показалось необыкновенно остроумным.
— Вообще-то мы их едим, когда галеты кончаются. Сказать по чести, с нами такое бывает частенько. Но сегодня мы, слава Господу, при галетах и можем угостить кого угодно. А вот и сухари. Тьфу, черт! Ты что приволок, Пьер? Это же совеем черные, бретонские.
Федор глазам на поверил: настоящие ржаные! Как он по ржанухе соскучился, оказывается! Аж слюной едва не захлебнулся. Опьянеть от запаха можно…
А французы извинялись и смущенно объясняли:
— Есть темные, те еще ничего, а есть совсем черные, вот эти — из бретонского хлеба, он липкий и кислый, как сидр. Эти уж мы лопаем в самом крайнем случае. Как говорится, когда уж и червей от солонины доели.
То ли он очень давно не ел их, то ли эти ржаные сухари в самом деле были особенно хороши — чуть пригорелые, присоленные крупной солью при сушке и с тмином. Федор не выдержал и, смущаясь на менее, чем угощавшие его хозяева, попросил:
— А с собой не дадите? Я отдарю.
— Добра-то, еще «отдарю». Бери, сколь утащишь. Эй, ребята, дайте московиту мешок под сухари! Ты там у них кто? Юнга или уже матрос?
— Старшого бросили после вест-индского похода, — неохотно сказал Федька, решив не признаваться, что он еще и кандидат на офицерскую должность. Ему давно не было так хорошо и покойно — и было это оттого, что тут он вровень с остальными и никто не высчитывает, кого он повыше, кого пониже. Надо признаться, что Федор скучал по прежней простой жизни, когда в кубрике он был свой, такой же не выделяемый командованием.
— Ого! Ты уже в Новый Свет сходил? — недоверчиво спросил кто-то из французов. И тут Федор не удержался и хвастанул. Как можно небрежнее он уронил:
— Да, три раза.
— Чего-о? Врешь, небось? Сейчас проверим. Не могло такого быть, чтобы за три рейса наших земляков не встретил. А мы тут собрались впервые на борту этих посудин, горе свело, ты уже знаешь. А раньше плавали на разных коробках и из разных портов, так что все вместе мы всех французских капитанов знаем. Так кого ты можешь назвать?
— Ну, кого? Капитан Тестю из Гавра, умер, бедняга, на моих глазах…
— Тестю из Гавра? Франсуа Тестю? Мне случалось с ним плавать…
— И я его знал. Но о нем ли речь? Он еще не стар, с чего бы ему помирать?
— Эй, русский, как тебя, Теодор. Как он выглядел, тот Тестю, о котором ты говоришь?
— С левого боку седой клок, с правой стороны рот опущен…
— О Боже, это он! Мы плавали с ним в Форт-Колиньи…
— Упокой Господи душу Великого Адмирала! — вполголоса нестройным хором сказали гугеноты, подняли кружки, отплеснули из них спиртное в догорающее костровище и выпили не чокаясь.
— Воистину великий человек был наш Гаспар де Колиньи! Так что с Тестю? Как он умер? И почему ты это мог видеть?
— Наш капитан Дрейк задумал напасть на испанские караваны и поставил потаенный пост на караванной тропе, по которой перуанское золото и серебро везут на мулах из Панамы на Тихоокеанском побережье в Нобре-де-Дьос на Атлантическом побережье. И однажды — дня точно не назову, где-то в последнюю неделю апреля, — мы трое сидели в зарослях, отмахивались от насекомых и жрали бананы…
— Иди ты! «Бедные пираты»! Бананы они жрали! Короли, небось, не все в мире это пробовали, — недоверчиво вскинулся черномазый юнга с бригантины, то ли сажей вымазанный, то ли наполовину негр.
Федор вспомнил тонкий аромат и мучнисто-клейкий сладчайший вкус спелых бананов — и дни весны этого года восстали в памяти как вчерашнее — со всеми ощущениями, запахами, голосами и событиями. С мелочами, тогда вроде бы и не запомнившимися, к утру уже изгладившимися из памяти, но, оказывается, в памяти где-то осевшими… И он заговорил, не опасаясь, как у него обычно в большой компании бывало, что неинтересно слушателям то, что он говорит (и смешно то, как говорит):
— Ты, парень, в Новом Свете пока еще не бывал, вижу. А там бананы едят все. А негров вообще в будние дни одними бананами и кормят, потому что пищи дешевле их нету. А если негр работает плохо, то ему и в праздники сидеть на одних бананах. Это как наказание. И никто за бананами не следит, растут и растут. Мы из своего укрытия раненько по утрам к плантациям подбирались и рвали бананов на весь день, целыми гроздьями. Рвешь — а рядом обезьяна то же делает. Мы обезьянам не мешали, а они нам. И мы, и обезьяны сторожей боялись: те же не станут гоняться за тобой, ловить — обезьяна все равно ловчее человека, так что если на земле ее и догонишь — она на дерево вскочит и упрыгает от тебя вмиг.
И сторожа просто палили из оружия на любое движение в кустах. Но охота в тропиках паршивая, да мы и не могли ни в дичь стрелять, ни костер развести, чтобы сварить или испечь добычу: испанцы засекут. Обезьяны там рыжие, ревут громко-прегромко и кусачие. Но когда паслись, не нападали.
Но про Тестю и по порядку. Мы с ним вместе напали на караван с серебром — и его ранили. В живот, вот сюда. Нам надо было шустро сматываться с этого места, пока испанцы не прислали подкрепление, — и с Тестю осталось трое из его команды, а мы и все остальные французы стали отрываться.
— Погоди, московит, ты что-то или темнишь, или путаешь. Если так было, как ты рассказываешь, то оставлять возле тропы тебя и твоих товарищей смысла не было. Вы же что караулили? Когда испанский караван покажется, чтобы известить своих вовремя? Или зачем?
— А, ладно, ребята все свои. Мы оставались в схороне потому, что после нападения на испанский караван наши отбили больше золота и серебра, чем могли унести на себе. Ну и каждый взял сколько мог нести, а остальное зарыли в тайном месте. И нас оставили стеречь сокровища.
— Вот теперь похоже на дело. А то темнишь, темнишь…
— С тобой стемнишь, как же. А у вас, я вижу, есть ребята бывалые. — Польстил французам Федор, Впрочем, они того и стоили, так что кривить душою не пришлось. Французы заметно оживились, им похвала понравилась. А Федор продолжал:
— Один из ваших, сволочь, надрался рому и по пьянке потерял своих. Из-за него-то, сволочи, и погиб в муках капитан Тестю.
Наш отряд ушел к морю, а мы остались. Видим — прямо по тропе двое ваших несут раненого капитана. Вчера их обогнали, сегодня они нас нагнали, но Дрейка им уж не нагнать, конечно, — поэтому была договоренность, что капитан Дрейк их подождет на берегу, после того, как уверится, что с кораблями ничего неприятного не случилось. Идут, значит, бедняги ваши, шатаются — устали же, понятное дело, а подменного нету. И тут из долинки, пересекающей тропу в полукабельтове мористее, вываливает толпа испанцев с пиками и шпагами. Набросились на французов, носильщиков тут же закололи, а капитана оставили. По одежде же видно, что офицер. И тут вашего третьего выволокли из долинки. С веревкой на шее, как козла на привязи. Сначала они над ним потешались и поили ромом — руки связали за спиной, а фляжку положили в развилку веток на высоте колена от земли. Чтобы лакал, как скотина, на четвереньках стоя. И он им все рассказал, что мог рассказать. И про нашу экспедицию, и сколько здоровых в строю, и как вооружены. А главное, выложил, где зарыты сокровища!
— У-у, шваль! Все продал. И что испанцы? Выкопали? — впервые подал голос молчаливый капитан пиратов, отличающийся от остальных только тонкими — явно в недавнем прошлом холеными — узкими руками да ястребиным, жестоким, немигающим взглядом.
