Сборник Поход «Челюскина» - Коллектив авторов (книги бесплатно без регистрации .txt) 📗
Однажды вместе с другими товарищами я работал на колке льда для добывания пресной воды. Там, где мы брали лед, образовалась полынья, которая сразу же покрылась десятисантиметровым, т. е. сравнительно тонким, льдом. Я сел на край полыньи закурить и вдруг вижу, что по ледяной корке пробегает рябь. Вот она ослабевает, потом опять усиливается. Я понял, что эти волны, чтобы попасть на тонкий лед, должны пройти сквозь окружающий толстый ледовый покров. Тут я вспомнил о замеченном во время магнитных измерений явлении. Для меня стала несомненной общность происхождения ряби на полынье и перемещений в горизонтальных уровнях.
Следовало изучить этот вопрос. Но приборов для этого у меня не было. Пришлось приложить всю свою изобретательность. Я решил скомбинировать уровни и самодельный маятник. Ведь маятник — это прадедушка всех сейсмографов. Тут же я вспомнил, что мы везем на остров Врангеля астрономический прибор. Я снял с него более совершенные уровни и все эти приборы установил в палатке на крепкой льдине, в 200–300 метрах от «Челюскина». Выбор льдины оказался удачным. Впоследствии на ней был разбит лагерь Шмидта. До самых последних дней существования лагеря льдина выдерживала все напоры ветра и подвижки льдов.
Дальнейшие изучения показали, что лед, который покрывает сплошным слоем Чукотское море, можно представить себе в виде огромной пластины, и эта пластина все время находится в колебательном движении.
Этим открытием я поделился с товарищами. Моими наблюдениями очень заинтересовался Отто Юльевич Шмидт как математик. Он полагал, что следует дать этому явлению полную математическую картину. А капитан Воронин решил, что нужно немедленно извлечь из этих наблюдений все практические выводы для «Челюскина».
До самой гибели корабля большую часть дня, а иногда и ночи я проводил в палатке, изучая колебания ледового покрова.
12 февраля дул порывистый северо-восточный ветер. Днем пришел капитан и, как всегда, сейчас же бросился к прибору. Я смотрю тоже. Колебания растут. Жутко было в это время. Ветер дует сильный, ходуном ходят борта палатки, температура минус 30°.
Поужинав на судне, я ночью с фонарем вернулся в палатку. По дороге ветер несколько раз гасил фонарь. Было несомненно — дело идет к большим передвижкам. [416]
Утром 13 февраля я вновь пришел в палатку. Колебания продолжались. Пришел и капитан. Размах колебаний возрастал.
Капитан ушел встревоженный.
Помогавший мне Васильев говорит:
— Давай выйдем, наверняка на судне поломка.
— Выйдем, — говорю, — только запиши последнюю цифру.
Вышли из палатки. Видим, на правом борту судна снускают трап. Ну, значит — полундра…
И уже через полчаса моя палатка-лаборатория превратилась в жилой дом для наших любимых детишек с их матерями и больными. Я был очень рад, что поставленная нами ранее палатка послужила укрытием от ветра и стужи.
Явившись на судно, я сейчас же побежал в трюмы, где у меня были установлены приборы, измеряющие давление на корпус. Приборы показали огромное давление. Слышу, как трещит корпус, как льется вода, словно на мельнице, как весь борт хрустит и ноет.
Быстро взбежал по трапу. На палубе началась выгрузка продовольствия и всего необходимого для жизни на льду.
Когда подали команду спасать личные вещи, я побежал за своими дневниками, забрал несколько тетрадок. Когда раньше, сидя в палатке, я замерзал, то бегал в каюту греться, теперь же «Челюскина» не было, а желание пойти в каюту не оставляло меня почти две недели. Подумаешь и сразу вспомнишь, что теперь времена иные…
При самых благоприятных условиях задача, которую я перед собой поставил, отправляясь на «Челюскине», не могла быть решена полностью в продолжение одного рейса. Я собираюсь вернуться к изучению состояния корпуса ледокола и поведения ледового покрова.
На льдине я не только расчищал аэродром и принимал участие во всей жизни лагеря — я еще много думал. Больше всего я думал о своем месте в нашем социалистическом обществе.
На «Челюскине», работая плечом к плечу с товарищами, я начал вглядываться в роль парторганизации, которая сплотила людей, сделала их стойким коллективом и мне в моей научной работе помогала на каждом шагу. Я чувствовал, как все партийцы и комсомольцы стараются, чтобы я сделал возможно больше в течение этого рейса, чтобы увеличить научный багаж экспедиции.
И тут, на «Челюскине», я решил вступить в партию. Я говорил об этом с Бобровым, но не успел еще оформить свое желание, как произошла катастрофа и мы оказались на льду.
Здесь я опять увидел, что такое большевистская организация. [417]
Не все люди одинаковы. Одни работают лучше, другие хуже. Я стал следить. В труднейших условиях члены партии оказались впереди, впереди всех!
Силу партии я испытал на собственном опыте, на судьбе нашего коллектива: благодаря этой силе мы все остались живыми. Там, на льдине, не я один — многие поняли это и еще дружнее шли в ногу с партией.
На двенадцатый день жизни на льду я поймал первого попавшегося партийца (то был т. Румянцев) и рассказал ему о своем решении. Он посоветовал мне обратиться к секретарю партячейки т. Задорову. Я сказал Задорову, что в партию я думал вступить давно, но теперь на льду еще раз и окончательно убедился в силе коллектива. Я сказал ему; «Ты можешь меня использовать на льду как партийца». И я работал на льдине до момента нашего спасения как член организации. Когда мы пришли на землю, парткомитет челюскинцев дал мне рекомендацию в партию.
Увез меня со льдины летчик Каманин. В тот день — это было 11 апреля — нам отпустили со склада по паре белья и носков. Переодевшись, я захватил брезентовый покров со спасательного круга «Челюскина», пообедал, сложил свои вещички на нарты и отправился на аэродром. Нужно было около часа ждать самолета, и мы, не теряя времени, очищали площадку, оказывая этим последнюю помощь остающимся товарищам.
На самолет я садился в первый раз в жизни. Герои-летчики сделали свое дело, и все мы вскоре оказались на берегу.
Челюскинская эпопея еще более возбудила во мне желание работать в Арктике. Я еще вернусь на Север!
Встреча, оказанная нам всей страной, убедила меня в том, что есть любовь выше любви родственной и что это — любовь нашей большой социалистической родины. Мы почувствовали ее заботы на себе и ответить на нее можем только новыми трудами, новыми усилиями в общей борьбе за будущее! [418]
Федор Решетников. История и география моей жизни
Женщина с ребенком вошла в вагон трамвая через переднюю площадку и попросила кого-то из близстоящих:
— Товарищ, передайте гривенник!
Монета поплыла по рукам. Высокий человек, стоявший спиной ко мне, обернулся и сказал:
— Товарищ, передайте…
Я обомлел. Это был он, Отто Юльевич Шмидт, человек с голубыми глазами и окладистой бородой, живой Шмидт, встречи с которым я так добивался. Я взял монету с такой медлительностью, будто не в силах был пошевельнуть рукой. Билет был передан по назначению. Шмидт снова обернулся. Я протиснулся немного вперед, вынул свой блокнот и начал незаметно набрасывать его профиль.
На какой-то улице он сошел. Я за ним. Он идет размашистым шагом, а я бегом сбоку и зарисовываю его. Я шел за ним, пока он не скрылся в подъезде. [419]
Примчался домой и нарисовал карикатуру: Отто Юльевич шагает по земному шару, направляясь к Северному полюсу. Торопится. Один меридиан порвал, параллели всякие за ноги цепляются. Карикатурка получилась хорошая. Может и не очень похожая, но смешная. Показал я ее своему другу Муханову, а он — Шмидту. Шмидту понравилась карикатура. Я ему подарил ее. После этого и произошло знакомство.
Представил меня Муханов Отто Юльевичу в редакции БСЭ, когда он беседовал с журналистами. Я вошел. Отто Юльевич спрашивает:
— А вы?
Я смутился, молчу, а Муханов говорит:
— Отто Юльевич, это художник Решетников, о котором я вам говорил.
Так я с ним и познакомился.
