Сборник Поход «Челюскина» - Коллектив авторов (книги бесплатно без регистрации .txt) 📗
На «Челюскина» я был взят О. Ю. Шмидтом в качестве старшего радиста. Уже занесенный в списки экспедиции, я продолжал работать на дирижабле и даже совершил 1 мая полет над Красной площадью на вновь отремонтированном «СССР В-3», после чего занялся радиооборудованием нашего парохода. Радиоаппаратура «Челюскина» состояла из длинноволнового передатчика мощностью в 500 ватт, коротковолнового передатчика той же мощности и аварийного передатчика обычного судового типа. Кроме того на борту было несколько длинноволновых и коротковолновых приемников.
За несколько часов до отхода «Челюскина» монтаж и установка были закончены и аппаратура испробована. Моим помощником был радист Иванюк, который много лет работал на ледоколах Балтийского моря. К нам был прикомандирован радист Стромилов. В конце рейса, около Берингова пролива, взамен ушедшего на [391] берег Стромилова стал работать радист Иванов, краснофлотец Черного моря, который был на «Челюскине» в качестве пассажира и направлялся на зимовку на остров Врангеля.
Благодаря наличию полярных радиостанций вдоль побережья Северного ледовитого океана, построенных частично в 1932, частично в 1933 году, связь с берегом все время была надежной и бесперебойной.
В ноябре начался наш полярный дрейф.
* * *
Обстоятельства гибели «Челюскина», пребывание участников экспедиции на льдине и возвращение на материк широко известны. Встреча, оказанная нам партией, правительством и народом СССР, дала мне такую зарядку для дальнейшей работы в Арктике, которой хватит на сто лет. Столько прожить я, пожалуй, не ухитрюсь, но я еще человек молодой, мне 31 год, и можно полагать, что рассказанное здесь только начало моей биографии радиста-полярника. Хотелось бы в дальнейшем осуществить свою заветную мечту: летать на Север бортрадистом советского дирижабля. Этого мне достаточно для полного счастья. В заключение маленькая подробность.
Коротковолновики Союза подарили мне превосходный коротковолновый передатчик. По моей просьбе этому передатчику присвоены позывные «Челюскина» и лагеря Шмидта:
— R-A-E-M.
Пусть в эфире продолжают жить эти славные, не опозоренные никакой паникой, никакими сигналами бедствия позывные ледяного лагеря, сплотившего нас в такой дружный коллектив. [392]
Владимир Задоров. Секретарь пловучей партячейки
Отец мой был портным, но пил, как сапожник. Так шутили соседи, а потом сами напивались до бесчувствия. Невесело шутили люди. Игла и ножницы передавались у нас из рода в род — все Задоровы портными были. Каждый шил и пил в меру своих способностей, а иногда и сверх меры. Тогда случалась белая горячка и торопливые дешевые похороны.
Отец мой Александр Задоров жил в деревне Гришино, в Ковровском уезде, Владимирской губернии. Обшивал всю деревню, а сам едва не голяком ходил. Не вытерпел, кинулся в город Нижний — думал, будет легче. Там я и родился, в Нижнем, там и рос, там и должен был принять родовое портновское дело.
Вышло однако иначе. Времена пошли ломкие. В десятом году, перекипев в горе, кинула мать спившегося отца и ушла назад в деревню. Живя у бабки с осени, я пошел в сельскую школу. Тут началось мое детство, да тут же и оборвалось, как нитка на зубах. В 11 лет я был уже подручным мальчишкой при [393] мучной и бакалейной лавке купца Кузнецова в Иваново-Вознесенске.
Начинается большая жизнь, самостоятельная, но свирепая и одуряющая. Обязанности лавочного мальчишки не ограничены, а права не указаны. Каждый над тобой хозяин, каждый зуботычиной норовит наградить. У каждого впрочем индивидуальный подход.
Сам купец особой сноровкой бил — всегда в бок, чаще кулаком, но иногда, разнообразия ради, табуретом. Хозяйка — та по щекам лупила, предварительно пенсне надев. Из приказчиков иные по затылку хлестали, иные под зад — кому как забавней и сподручней. Кучер — и он над мальчишкой голова, — тот за ухо норовил хватить. Один раз так дернул, что надорвал ухо. Шрам и посейчас остался.
Не следует однако думать, что я, будучи лавочным мальчишкой, ничего, кроме подзатыльников, не получал. Неверно. Получал. Обед получал, и если покупателей было не слишком много, то и съедать его без помехи успевал. Еще фартук получал. Все семь мальчишек кузнецовских и все восемь приказчиков получали фартуки. Ежели бы выстроить фартучное наше воинство по ранжиру да прибавить к этому обоз из 12 лошадей, да такое же количество грузчиков и возчиков, то картина, надо думать, получилась бы довольно сильная и должна была несомненно внушать уважение. Понятно, именитого купца и уважали. Он умел хозяйствовать, умел держать команду.
Жили мы крепостным порядком, в полном догляде у хозяина. Селились в трехоконном домишке на купцовском дворе. Внизу жили грузчики, вверху — мы, мальчишки и приказчики. Помещение вверху было не слишком просторное. 15 коек стояли вплотную одна к другой. Плотно один к другому жили люди, но без особой любви друг к другу, даже без особой дружбы. Очень уж изнурительной была жизнь. Ни времени, ни сил на человеческие дела нехватало.
В шесть часов утра мы уже были на ногах. До семи — приборка, побегушки. К семи нужно быть в лавке. Там за тяжелыми замками стояли стенкой мешки с мукой. В мешке два с половиной — три пуда, а то и четыре. Мальчишке 11–12 лет, но если мальчишка крепкий (я был крепким) и если он понатужится, то снести может. Ну, а раз может, то какие еще разговоры? Я и таскал без разговоров.
В восемь часов утра лавка открывалась, а закрывалась в восемь вечера. Но закрыть лавку — это вовсе не значит кончить работу. [394]
Иваново-Вознесенск — городок порядочный, раскинулся примерно на 12 квадратных верст. На каждой версте может случиться хотя бы по одному покупателю, который днем отобрал в кузнецовской лавке товары и велел завезти на дом. Купец, известно, был тароват: своему покупателю как не услужить?! Ради этой вот тароватости и приходилось мне ежедневно и зимой и летом таскаться по городу до полуночи, а то и до часу ночи. Придешь домой, еле ноги волочишь, голоден, как собака. Но есть не можешь от усталости. Добредешь до койки и свалишься замертво спать.
А в шесть утра опять на ногах и опять за то же. Так и кружишься.
В воскресенье нас ждали скромные радости трехчасовой отлучки. Торговали в праздники до трех. После обеда, примерно часов в пять, можно итти со двора.
Маршрут у меня был один — к матери. Это была единственная для меня отдушина. Перед ней не надо тянуться. Ей можно поскулить на ломоту в плечах, на тычки, на надорванное, кровоточащее ухо, на рано кончившееся детство. Мать погладит по разбитым плечам, присолит слезой ранку на ухе, а иной раз в горьком, безысходном раздражении дернет за другое ухо. Большего ей не дано было, хватало горя и без меня. Да и что она могла сделать? Няни в Горелинском родильном доме получали по семи рублей жалованья в месяц. На 23 копейки в день не разгуляешься и судьбы сыну не купишь.
Не на кого мне было надеяться, кроме самого себя. Вот я и пробивался, как мог, сам.
Посидев у матери с половины шестого до половины восьмого, я во всю прыть припускался домой, на купеческий двор. Праздничная гулянка кончалась. К восьми часам мы обязаны были быть дома и до следующего воскресенья носа за ворота не казать. Нельзя было забывать, что у хозяюшки нашей недреманное зоркое око и увесистые кулаки.
Так и жили крепостным, цепным порядком, привязанные, как собаки, к хозяйскому двору и к хозяйскому добру.
В военные годы пришлось нам еще потуже. Взрослых приказчиков позабрали на пушечное мясо, и Кузнецов отдувался на бесплатной двужильной тяге подручных мальчишек.
Семнадцатый год принес одно облегчение — восьмичасовой рабочий день. В остальном купец был еще в силе, и ни обычаи кузнецовского двора, ни нрав купеческий не изменились. [395]
Первая решительная победа была одержана мальчишками только в конце 1917 года, когда у каждого из нас радостно зашуршал под фартуком новенький профсоюзный билет и мы впервые получили зарплату.
