Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Конрад Джозеф (читать книги бесплатно txt) 📗

Он был ужасен, рассказывая мне об этом разговоре: измученный скелет на жалкой кровати в ветхой хижине; он сидел, понурив голову, и изредка на меня поглядывал с видом злобно-торжествующим.

– Вот что я ему сказал… Я знал, что нужно говорить, – начал он слабым голосом, но скоро воодушевился, подогреваемый гневом. – Мы не намерены были бежать в леса и бродить там, словно живые скелеты, падая один за другим… Добыча для муравьев, которые принялись бы за нас, не дожидаясь конца. О нет! «Вы не заслуживаете лучшей участи», – сказал он. «А вы чего заслуживаете? – крикнул я ему через речонку. – Вы, который только и делает, что толкует о своей ответственности, о невинных людях, о проклятом своем долге. Знаете ли вы обо мне больше, чем я знаю о вас? Я пришел сюда за пищей. Слышите, – за пищей, чтобы набить живот. А вы зачем сюда пришли? Что вам было нужно, когда вы сюда пришли? Нам от вас ничего не нужно: дайте нам только сражение или возможность вернуться туда, откуда мы пришли». – «Я бы стал с вами теперь сражаться», – сказал он, крутя свои короткие усы. «А я бы дал вам меня пристрелить – и с удовольствием, – отвечал я. – Не все ли мне равно, где умирать? Мне все время не везет. Надоело! Но это было бы слишком уж легко. Со мной товарищи, а я, ей-богу, не из таковских, чтобы выпутаться самому, а их оставить в проклятой ловушке». С минуту он размышлял, а затем пожелал узнать, что такое я сделал («там» сказал он, кивнув головой в сторону реки) и почему сюда попал. «Разве мы встретились для того, чтобы рассказать друг другу свою историю? – спросил я. – Быть может, вы начнете? Нет? Ну что ж, признаться, я никакого желания не имею слушать. Оставьте ее при себе. Я знаю, что она ничуть не лучше моей. Я жил – то же делали и вы, хотя и рассуждаете так, словно вы один из тех, у кого есть крылья и вы можете не ступать по грязной земле. Да, земля грязная. Никаких крыльев у меня нет. Я здесь потому, что один раз в жизни я испугался. Хотите знать чего? Тюрьмы! Вот что меня пугает, и вы можете принять это к сведению, если хотите. Я не спрашиваю, что испугало вас и загнало в эту проклятую дыру, где вы как будто недурно поживились. Такова ваша судьба, а мне суждено клянчить, чтобы меня пристрелили или вытолкали отсюда, предоставив умереть, где мне вздумается…»

Его мужественное тело трепетало, он был охвачен такой страстной, торжествующей злобой, что сама смерть, подстерегавшая его в этой хижине, как будто отступила. Призрак его безумного самолюбия поднимался над лохмотьями и нищетой, словно над ужасами могилы. Невозможно сказать, много ли он лгал тогда Джиму, лгал мне теперь, лгал себе самому. Тщеславие мрачно подшучивает над нашей памятью, и необходимо притворство, чтобы оживить подлинную страсть. Стоя под личиной нищего у врат иного мира, он давал этому миру пощечину, оплевывал его, сокрушая безграничным своим гневом и возмущением, таившимися во всех его злодеяниях. Он – этот авантюрист – одолел всех: мужчин, женщин, дикарей, торговцев, бродяг, миссионеров. Одолел и Джима. Я не завидовал этому триумфу in articulo mortis [22], не завидовал этой почти посмертной иллюзии, будто он растоптал всю землю. Пока он хвастался, отвратительно корчась от боли, я невольно вспоминал забавные толки, какие ходили о нем во времена его расцвета, когда в течение года судно «Джентльмена Брауна» по многу дней кружило у островка, окаймленного зеленью, где на белом берегу виднелась черная точка – дом миссии; сходя на берег, «Джентльмен Браун» старался очаровать романтичную женщину, которая не могла ужиться в Меланезии, а ее мужу казалось, что тот подает надежды обратиться на путь истинный. Рассказывали, что бедняга миссионер выражал намерение склонить «капитана Брауна к лучшей жизни». «Спасая его во славу Божию, – как выразился один косоглазый бродяга, – чтобы показать там, на небе, что за птица такая – торговый шкипер Тихого океана».

И этот же Браун убежал с умирающей женщиной и проливал слезы над ее телом. «Вел себя, словно дитя малое, – не уставал повторять его помощник. – И пусть меня заколотят до смерти хилые канаки, если я понимаю, в чем тут дело. Знаете ли, джентльмены, когда он доставил ее на борт, ей было так плохо, что она его уже не узнавала: лежит на спине в его каюте и таращит глаза на бимс; а глаза у нее страшно блестели. Потом умерла. Должно быть, от скверной лихорадки…»

Я вспомнил все эти рассказы, когда он, вытирая посиневшей рукой спутанную бороду, говорил мне, корчась на своем зловонном ложе, как нащупывал уязвимое местечко у этого проклятого недотроги. Он соглашался, что Джима нельзя было запугать, но ему открывался прямой путь пролезть в душу Джима – в душу, «которая не стоила и двух пенсов», – открывалась возможность вытряхнуть ее и вывернуть наизнанку.

Глава XLII

Думаю, он мог только глядеть на этот путь. Кажется, то, что он увидел, сбивало его с толку, ибо он не раз прерывал свой рассказ восклицаниями:

– Он едва не ускользнул от меня. Я не мог его раскусить. Кто он был такой?

И, дико поглядев на меня, снова начинал рассказывать, торжествующий и насмешливый. Теперь этот разговор двух людей, разделенных речонкой, кажется мне какой-то ужасной дуэлью, на которую хладнокровно взирала судьба, зная о ее исходе. Нет, он не вывернул наизнанку душу Джима, но я уверен, что душе, недостижимой для Брауна, суждено было вкусить всю горечь такого состязания. Соглядатаи того мира, от какого он отказался, преследовали его в изгнании, – белые люди из «внешнего мира», где он не считал себя достойным жить. Все это его настигло – угроза, потрясение, опасность, которая мешала его работе. Думаю, именно это грустное чувство – злобное, покорное, окрашивавшее те немногие слова, какие произносил Джим, – сбило с толку Брауна, мешая ему разгадать стоявшего перед ним человека. Иные великие люди обязаны своим могуществом умению обнаруживать в тех, кого они избрали своим орудием, качества, какие могут способствовать их целям; и Браун, словно он в самом деле был велик, обладал дьявольским даром выискивать самое уязвимое местечко у своих жертв.

Он признался мне, что Джим был не из тех, кого можно было умилостивить раболепством, и соответственно этому он постарался прикинуться человеком, который, не впадая в уныние, переносит неудачи, хулу и катастрофу. «Ввозить контрабандой ружья – преступление не большое!» – заявил он Джиму. Что же касается прибытия в Патусан, кто посмеет сказать, что он приехал сюда не за милостыней? Проклятое население открыло по нем стрельбу с обоих берегов, не потрудившись расспросить. На этом пункте он дерзко настаивал, тогда как в действительности энергичное выступление Даина Уориса предотвратило величайшие бедствия. Браун определенно заявил, что, увидев такое большое селение, он тотчас же решил начать стрельбу направо и налево, как только высадится на берег, – убивать каждое живое существо, какое попадется ему на дороге, чтобы таким путем устрашить жителей. Несоответствие сил было столь велико, что это был единственный способ добиться цели, как доказывал он мне между приступами кашля. Но Джиму он этого не сказал. Что же касается голода и лишений, какие они перенесли, то это было очень реально, – достаточно было взглянуть на его шайку.

Он пронзительно свистнул, и все его люди выстроились в ряд на бревнах, так что Джим мог их видеть. А убийство человека… ну что ж – его убили… но разве эта война не была войной кровавой, из-за угла? А дело было обделано чисто – пуля попала ему в грудь, – не то что тот бедняга, который лежит сейчас в речонке. Шесть часов они слушали, как он умирал с разрывными пулями в животе. Как бы то ни было, жизнь за жизнь…

Все это было сказано с видом усталым и дерзким, словно человек, вечно пришпориваемый неудачами, перестал заботиться о том, куда бежит. Он спросил Джима с какой-то безрассудной откровенностью, неужели он, Джим, не понимает, что если дошло до того, чтобы «спасти свою жизнь в темноте, то уже нет дела, кто еще погибнет – трое, тридцать, триста человек». Казалось, будто демон нашептывал ему эти слова.