Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн

24

Они были свободны и жалки, эти последние выжившие потомки охотников и искателей счастья. Время у них будто остановилось. Они чертовски тосковали по прошлому, всё ещё мечтая о великих походах на Панаму и Картахену, и не понимали, что их время ушло. Они болтали о добрых старых временах, о предателе Моргане, об Олонне кровавом, Монбаре Губителе, о Граммоне Безбожнике, Ле Роке Братце и о Ван Хорне, не имевшем прозвища, но снискавшем себе известность тем, что во время боя он оказывался одновременно в разных местах палубы и стрелял в каждого, проявившего хоть малейшую трусость и слабость. Все их старые привычки и ритуалы свято соблюдались, и большинство не возражало. У них был совет, и все вопросы решались голосованием. Они всё делили поровну и владели всем, поделённым между собой. Они не имели фамилий и называли себя и друг друга по именам и прозвищам, потому что кто они и откуда, не принималось в расчёт.

Как охотники они не имели себе равных, а кроме того, они любили поесть и относились к еде со всей серьёзностью. Они умели приготовить шоколад, хотя это была торговая тайна испанцев, которая тщательно скрывалась. Они также знали, что мясо кабана становится вкуснее, если кормить его абрикосами. Они умели аппетитно приготовить мясо обезьяны, используя соль крупного помола, а также ухитрялись подстрелить обезьяну, не запачкавшись её испражнениями. Верьте или нет, но я сам видел: негодницы обезьяны гадили себе в лапу, забрасывая затем дерьмом охотников — представляете картину? Сбивать обезьян с деревьев — тоже нелёгкая задача, потому что выстрел должен сразу убить животное, иначе обезьяна, зацепившись передней или задней лапой, продолжает висеть, пока другие обезьяны не придут на выручку и не унесут раненого, истекающего кровью сородича, под жуткие крики и стоны.

Но еда должна была быть на столе, и старые буканьеры это умели. Они готовили так, что ты, подобно дворняжке, от одного запаха исходил слюной. У них я научился хранить продукты и приобрёл кое-какую сноровку, пригодившуюся мне позднее в жизни — в моей замечательной таверне «Подзорная труба» в Бристоле, и на борту проклятого судна «Испаньола», чуть не ставшего погибелью моей.

Труднее всего было выносить то, что эти черти были набожными — они начинали трапезу с молитвы и чтения Библии. Но я держал себя в руках, ведь мне нужно было их расположение, чтобы привести себя в норму после побега с плантации. Однако мне это, конечно, было не по нутру. С отвращением слушал я бесконечно повторяемую историю о буканьере Дэниеле, который на одной из якорных стоянок приволок на борт священника и попросил провести службу. У них давно не было Бога, сказал Дэниель священнику. На палубе срочно соорудили алтарь, и священник завёл обычную волынку, хотя весь трясся от страха. У них не было ни колоколов, которые бы звонили к молитве, ни псалмов, но Дэниель предложил вместо колоколов и пения псалмов стрелять из пушки. Всё шло хорошо вплоть до причастия, до тех пор, пока один из членов команды не опрокинул в себя целую бутыль христовой крови и не начал богохульствовать и во всё горло выкрикивать проклятия. Дэниель резко оборвал его, а когда тот отказался проявить надлежащее уважение, Дэниель схватил пистолет и выстрелил ему в голову.

— Не беспокойтесь! — сказал он объятому ужасом священнику. — Этот хам не понимал, чем он обязан Богу, и я наказал ею, наставив на путь истинный. Продолжайте!

О случае со священником мои буканьеры рассказывали снова и снова под взрывы хохота. Но меня это мало забавляло. Знаете, на чьей стороне я был? На стороне моряка, который пожелал упиться до одури христовой кровью!

Но почему-то они всё же начали считать меня своим, и я даже им понравился. Случаются ведь и более удивительные вещи на свете.

Однажды, когда я уже пробыл у них несколько месяцев и малость отъелся, ко мне подошёл избранный ими вожак и отвёл меня в сторонку. Это был детина огромного роста, с бородой и волосами, как у барана. Насколько я могу судить, его выбрали вожаком не за умную голову, а за грубую физическую силу. Доверительно глядя на меня, он положил руку мне на плечо, будто мы были друзьями.

— Ты у нас уже три месяца, — торжественно начал он. — Ты научился стрелять, как настоящий мужчина, разделывать быка и готовить букан. [20] У тебя есть свои странности, ты иногда ведёшь себя глупо, но ты был хорошим товарищем, таким же, как мы. Ты знаешь, что мы всегда за справедливость, что мы делим между собой всё, что имеем, и следим за тем, чтобы ни один из нас не мнил себя выше других. Мы называем себя береговыми братьями, и это не пустые слова. Мы — братья, да, мы — большая семья. Что скажешь, Джон? Хочешь присоединиться к нам? Это здоровая и свободная жизнь, хотя суровая и здесь не умирают богатыми. Но многим ли из нас светило богатство? Думаю, ты не пожалеешь.

Он замолчал, дав мне время подумать. Хотя о чём было думать-то. Их речи о братстве ни капли не трогали меня, я столько наслушался этих сказок от чернокожих на «Беззаботном», что хватит на всю жизнь. Они тоже хотели сделать меня одним из своих, будто бы в их силах было заставить меня сменить кожу. А теперь эти береговые братья желают принять меня в своё братство, заставляют клясться в верности и обещать быть таким, как им надо. Ну и что? Пускай. Им же хуже. Клятвы и обещания — это только слова.

Кроме того, тогда я ещё не знал точно, чего я хочу от жизни и куда хочу податься. Я уже был вне закона и не мог идти вперёд, не следя за тем, куда ступает моя нога. Я не владел ничем таким, о чём стоило бы говорить. Баттеруорт и его приспешники завладели моими фунтами. Мой кошелёк, моя одежда не были моими, они принадлежали всем, во имя счастья всех, согласно правилам буканьеров. Так что я мог бы с успехом оставаться здесь, как и где-то в другом месте, пока не представится что-нибудь более подходящее.

— Ладно! — сказал я Пьеру ле Бону, то есть Добряку. — Я буду с вами. Но при одном условии.

— Что за условие? — спросил он с любопытством.

— Если меня освободят от молитв за столом.

Пьер ле Бон был не столь набожен, он захохотал так, что борода у него подпрыгивала.

— Думаю, никто не будет против, — сказал он.

И действительно, никто не возражал. Наоборот, когда мы вернулись в лагерь и Пьер объявил новость с такой помпой, как будто у них у всех родился первенец, начались похлопывания по спине, пожелания удачи, меня окружили сплошь радостные лица. Если бы в последнее время я не был настолько занят восстановлением своих сил и здоровья, я бы увидел, что тут дело нечисто. По моему опыту, редко бывает всё в порядке у людей, которые, чтобы жить вместе, должны поклясться друг другу в верности, пока смерть не разлучит их, или в вечной верности, как будто они вечны.

В честь моего присоединения к братству был устроен праздничный пир. Весь лагерь, десятка два пиратов, их чернокожие или с шоколадным отливом женщины и столько же рабов засуетились, чтобы выставить на стол еду и питьё. В мою честь собирались заколоть откормленного кабана. Пир должен был начаться во второй половине дня, и все должны были упиться ещё до наступления сумерек, потому что позднее появлялась мошка и жизнь превращалась в ад.

В лагере имелась коптильня высотой в восемь футов, стенки которой были выложены ветками, а потолком служила решётка, куда помещали мясо, в которое накануне вечером втирали соль грубого помола. Внутри коптильни горели сухие кабаньи шкуры и кости. Это было лучше, чем дым от дров, ибо вещества в шкуре и костях кабана придавали мясу особый вкус. И это действительно было так, мясо становилось мягким и сочным и его можно было сразу есть. Кроме того, оно могло храниться месяцами, поэтому пираты считали такое мясо лучшим провиантом. Они обмакивали его в соус из растопленного кабаньего жира, смешанного с соком нескольких лимонов и разными специями. Такой соус назывался «pimentade».

Когда мясо было готово, а питьё, вынутое из запасов, распределено буканьеры произнесли свою чёртову молитву и поблагодарили Господа Бога за еду, ради добычи которой они сами из кожи вон лезли.