Запас прочности - Соболев Леонид Сергеевич (книги бесплатно полные версии TXT, FB2) 📗
Толстенький все больше поддакивал, и по его репликам можно было понять, что он наслаждается рассказом спутника, и когда тот замолкал, начинал тут же его теребить, чтобы рассказывал дальше.
— Да помилуйте, Павел Петрович, я ведь там был уже два года назад, и впечатление уже несвежее… — отбивался высокий.
— Ну все же. Сейчас много говорят о том, что японцы так вырвались вперед, потому что у них на каждом предприятии психолог, единственное занятие которого — думать об увеличении спроса на свой товар…
— Как же, как же, — отозвался высокий. — Занятная работенка… Я с одним таким даже разговаривал. Однако все же не рановато ли мы с вами выбрались? Что-то жарко еще…
— Да что вы, Павел Петрович, нельзя же целыми днями здесь работать. Этак никакая Ялта впрок не пойдет…
— А сами-то, — сказал грузный. — Сами-то как? Мимо вашего номера как ни идешь, все машинка стучит.
— Ну, ну, где уж мне до вас… Так вы о японском психологе начали.
— Да. Имел честь обмениваться мнениями, так сказать. Мне его представили как специалиста, существенно повысившего доходы фирмы. Я, естественно, стал спрашивать, в чем это выразилось. А он мне через переводчика объясняет, что, мол, картофель в Японии отнюдь не второстепенный продукт и среди прочего его фирма изготавливает картофелечистки, этакие спецножички, чтобы с картошки снимать стружку. Красивые — с цветными яркими ручками. И вот выясняется, что Япония затоварена сим предметом — спрос на него упал, и выпускать дальше никакого смысла нет. Картошку японцы едят, а ножичков не покупают… Что делать? Исследовать эту задачу и предложили моему джентльмену. Он опросил домашних хозяек, тысячу их, может быть, и через месяц дает ответ. А ответ такой: для того чтобы возродить спрос на картофельные ножички, необходимо оставлять деревянную ручку некрашеной. Никаких ярких цветов. Руководители удивились, но дело у них поставлено строго — раз специалист рекомендует, значит, у него есть уверенность, что так и надо поступать. Ручки перестали красить. И через полгода стали получать от своих ножичков прежний доход. Как: Почему? А разгадка такая — ножичек с некрашеной ручкой не выделяется ярким пятном среди картофельных очисток и потому летит в мусорное ведро. А тогда нужно покупать следующий.
— Остроумненько, — сказал собеседник, но сказал на этот раз как-то тускло.
Виктор лежал и думал. Ведь есть же вот на земле люди, подобные этому японскому психологу, несомненно, умные, несомненно, обладающие редким даром докопаться, найти, но как, наверно, тягостно использовать свой дар исследователя на то, чтобы искать изъяны людей и научным, холодным взглядом наблюдателя фиксировать слабости, чтобы промышленно, масштабно их использовать… Ножичек картофельный — это ерунда, конечно, копеечное дело, но принцип, принцип… И оба этих пожилых дядьки сразу стали Виктору симпатичны, потому что они тоже — один вспомнив, а другой услышав о ножичках — как-то сразу понурились. Не все равно им было, как там, в Японии, чистят картошку.
Он задумался тогда и вспомнил, что кто-то — Олеша, что ли? — сказал, что ум бывает умный, а бывает глупый. А глупый ум может быть и острым, и тонким, и парадоксальным. А все равно остается лишь игрой и не может служить сущему…
А на скамейке все говорили.
— Ну а эта ваша поездка? — спрашивал толстенький. — Мы ведь с вами виделись лишь мельком, помните? На заседании-то. И я не успел вас ни о чем расспросить…
— Да я, пожалуй, меньше могу рассказать, чем после первого раза, — сказал высокий. — Тогда впечатления были острей, и, кроме того, в первый раз там я был более, так сказать, туристом, а сейчас ездил в командировку по обмену опытом, и мне все время приходилось заниматься делом. Так что круг моих теперешних впечатлений, естественно, сужен.
— Впервые-то вы там были давненько?
— Да лет пятнадцать назад. И поскольку это было так давно, то имею теперь возможность видеть перемену отношения к нам.
— Лучше? Хуже?
— Да ведь тут одним словом не скажешь. Иначе. И если верно, что страх всему учит, так здесь он в первую очередь научил вежливости. Им, мне кажется, совершенно невыносима мысль, что в случае какой-нибудь заварухи придется полагаться на технику, имеющую не стопроцентные, так сказать, гарантии.
«Это уже ко мне имеет отношение, — подумал Виктор. — К нам».
Он оглянулся и среди барахтающихся около берега сразу увидел своих.
— То есть, допустим, выпущена по ним серия ракет, — говорил высокий. — А самолеты-перехватчики все же не так совершенны, чтобы перехватить все эти ракеты. В общем, мысль о равенстве, о соизмеримости, а тем более — о превосходящих силах возможного противника, если речь идет о непосредственной войне на собственной территории, им невыносима. Во всяком случае, та публика, которую мы в газетах зовем «правящие круги», эту мысль просто не может проглотить. На равных, так сказать, играть не привыкли. Обыгрывать наверняка привыкли. А теперешнее положение просто морально их угнетает. Раньше они копили эти игрушки — бомбы я имею в виду, — как дети — но единственные обладатели, сами и заорали: «Что, что делаем?» У них теперь, с кем ни говоришь, это как рефрен, как припев, с чего бы ни начали, разговор в конце концов переходит на ракеты. На Гавайях, например, меня измучили этими разговорами старики туристы. Попал я на Гавайи случайно, сначала в поездке это запланировано не было. Ну, понятно, очень обрадовался, когда такая возможность возникла… А там сезон дождей — фешенебельной публики нет, и в отеле живут только путешествующие пары стариков. Консультации я все провел, освободился, но сезон дождей — и самолеты неделю не летают. И вот я брожу, смотрю. Сказка, конечно, — тут и рекламировать нечего, божий угол на земле, и все бы ничего, если бы не эти старики. Типичная пара — этакий джентльмен лет семидесяти в полотняном кепи, высокий, голова лысая, шея в жилах, на боку два фотоаппарата; а с ним старушка — губы ниточкой, толстые очки и из-за очков ко всему пристально и долго приглядывается. И оба так покрыты веснушками, что положи их в ванну — и можно эти веснушки шумовкой снимать… Так вот такие пары меня стали преследовать. Узнали, что я отсюда, и с утра уже: «Господин профессор, господин профессор, нам очень приятно было бы познакомиться». А потом извели. Сначала болтают о чем угодно, а затем одна тема — вооружение. Не собираетесь ли вы, русские, начинать войну? И наивно это невероятно, и глупо, и вместе с тем… Как бы вам сказать? В общем, льстит, хотя и утомительно. То есть что льстит-то? Не то слово, конечно. Но, вы знаете, пятнадцать лет назад никто, когда я жил в их отелях, не приходил ко мне с заискиванием, как к русскому. И я там вдруг кожей всей понял, что мне легче и свободней оттого, что у нас тут есть чем им ответить…
«Да уж, пожалуй, есть», — подумал тогда Виктор Макаров. Он не познакомился тогда с профессорами, так и не узнал, кто они, и они не узнали, что их разговор слышал старший лейтенант с подводной лодки, а Виктору запали в память слова, которые он слышал.
Он думал об этих словах часто, и чем больше времени проходило, тем чаще они вспоминались. Самая прямая связь была у этих слов с тем, для чего Виктор Макаров жил той жизнью, которой он жил. И была связь прямая, прямая связь между заискивающей вежливостью американских стариков по отношению к заезжему русскому и тем, как приходилось Виктору Макарову в первые дни его лейтенантской службы.
А приходилось ему так, что иногда он скрипел зубами.
Три с половиной года назад Виктор окончил училище и получил назначение на Северный флот.
Татьяну он с собой не взял. Сыну исполнилось всего несколько месяцев. Дело было в начале зимы — в общем, Татьяна с парнишкой остались в Ленинграде у тещи, а Макаров полетел на Север один.
Лодка его была в строю. Несколько месяцев в году она проводила в море. Сейчас она стояла у пирса. Макарова поселили на плавбазе, что стояла у того же пирса, и стали оформлять допуска. Моряки, то есть матросы и старшины, называли его на плавбазе «товарищ лейтенант», на вопросы его отвечали «так точно» или «никак нет», во время завтрака каюту его убирали. Макаров чувствовал себя офицером, выпускником прекрасного инженерного училища.
