Федька-Зуек — Пират Ее Величества - Креве оф Барнстейпл Т. Дж. (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации TXT) 📗
Это было парадоксально — но сделал это Филипп, движимый исключительно испанскими интересами. Чтобы английский престол не достался Марии Стюарт, шотландской королеве, но, как и Мария, марионетке в руках страны, из которой пришла ее мать, — только не Испании, а Франции. После этого Мария Английская уже не выздоровела.
Посланцы Кровавой Мэри, сообщившие Елизавете, что из арестантки она стала наследницей отцова трона, сообщили, что это возможно только при соблюдении трех условий: первое — не менять состав королевского совета; второе — не изменять нынешней государственной религии королевства; третье — не наказывать тех, кто ее охранял.
Едва сдерживая гнев, Елизавета раздельно и медленно сказала членам королевского совета, что наследницей она является не по воле Марии, а по праву, по воле отца-короля, — а эти условия она принять не может. И потому, что они по сути своей для народа Англии неприемлемы, и еще более потому, что это означало бы поставить волю отца ниже воли сестры.
Советники Марии попятились. Грозные, не забытые, оказывается, за десять лет интонации, какие-то не определимые словами особенности яростного взгляда… Будто ожил ее отец — Пузатый, гнев которого был страшнее ножей диких горцев, страшнее ядер французских пушек, страшнее пыток инквизиции. Папина дочка! Такой служить не стыдно! А сидела тихо, ни к кому из повстанцев не присоединялась, книжки читала, безропотно сносила грубость приставленных к ней. Но теперь-то ясно, что первая принцесса королевской крови ждала часа. Того, когда власть принесут ей на блюде. Шагу не сделала, чтобы ее добыть. Королева! Ждала того, что ее по праву, хотя смерть могла прийти раньше власти…
Придворным, повидавшим всякое за годы службы великому королю, и его ничтожному сыну, и дочери, отстоявшей от собственного отца дальше, чем негр от профессора Оксфордского университета, стало ясно, что в стороне от власти эту девушку удастся держать не долее, чем удастся прятать ее от народа. Вечером, вернувшись в свои дома, они засели за писанину.
Один сочинял маленький трактат о необходимости, в видах спокойствия в королевстве и «государственного благоустройства», немедленно убить первую принцессу королевской крови и о том, что это как раз тот случай, когда Господь простит грех сестроубийства; второй же стал сочинять текст письменной присяги Ее Величеству Елизавете, королеве Англии, Уэльса и прочая, и прочая, с тем чтобы в своей домашней церкви завтра же с утра привести к этой присяге своих домашних (слуг, родственников, свойственников, секретаря). Стандартный текст присяги, по мнению искушенного царедворца, тут не годился, ведь нужно же было, чтобы она как-то освобождала от присяги еще живой царствующей государыне, не навлекая при этом на присягающего обвинений в клятвопреступничестве, государственной измене и так далее.
Обоим удалось достаточно гладко написать, и оба утром сочли мудрым никому не показывать сочиненные ночью документы до поры…
Мария умирала долго и трудно. Она была еще жива, а новый испанский посол в Лондоне, граф де Фериа, писал Филиппу: «Нет ни единого еретика в этом королевстве, который не поднял бы главу — как бы из гроба подымаясь, уже готовый служить новой государыне…» Нежеланной, нерадующей была эта весть для «короля Испании, Нидерландов и Англии». (Да-да, вот так: он же не разведен с Кровавой Мэри, а значит, имеет право на этот титул!)
Днем 17 октября 1559 года Кровавая Мэри умерла. Доктор Хит, архиепископ Йоркский, сменивший Гардинера на посту лорда-канцлера, немедленно созвал обе палаты парламента. Он официально сообщил о смерти королевы Марии и заявил: «Хвала всемогущему Господу — он дал нам законную королеву, леди Елизавету, вторую дочь нашего славной памяти короля Генриха Восьмого, права которой на корону и титул несомненны!» Это заявление обеспечило Елизавете на первых порах лояльность английских католиков.
Такова была ситуация в Англии в год, когда Фрэнсис вышел в море и в те три года, что он плавал с Таггартом.
Итак, Фрэнсис вступил на палубу крохотного суденышка, всего-навсего двадцатипятитонника, с которым при крайней необходимости можно и вдвоем справиться, если делать недлинные переходы и хорошо отдыхать на каждой стоянке, чтобы восстановить силы.
Фрэнсис с этих рейсов и до последнего своего плавания соблюдал это правило Таггарта, и у него за всю жизнь не было случая пожалеть о времени, затраченном на отдых его людей. Благодаря неуклонному соблюдению этого правила он всегда был уверен в том, что его люди в нужную минуту сделают все, от них зависящее, все, что вообще может человек. А противник всегда был либо измотан трудными переходами, либо бессменными штормовыми вахтами и так далее. Да если его люди были и свежими, они никогда не отдавали делу все силы, все, на что способны, ибо не имели уверенности в том, что после победы им дадут достаточно отдохнуть и набраться новых сил.
А Дэйвид Таггарт был отчасти философом. Он говаривал:
— Срочные дела, сверхсрочные дела, неотложные дела. И что же, мир Божий рухнет, если твое — якобы неотложное — дело не сделается в срок? Навряд ли. И вообще, если подумать последовательно и честно — то все там будем. Пора Мафусаила, Иареда, Еноха и Илии миновала давно, и разница меж людьми, обреченными к смерти, ныне единственная: тот, кто торопится, окажется на том свете пораньше, а кто не спешит — чуть-чуть попозже. Все дело в «чуть-чуть».
И они шли не быстро, не медленно — они шли спокойно.
Таггарт мог иногда отказаться от выгодного фрахта, если ему понравилось на стоянке и не хочется уходить, — раз из-за юной симпатичной шлюхи, подцепившей его прямо на причале, под премерзким мокрым снегом, на пронзительном ветру, в не самом разнузданном по нравам бретонском Сен-Мало. А однажды даже — в зеландском Флиссингене — оттого, что надо было — ну, как раз не надо было, но очень уж хотелось — дочитать занятную книжку по навигации.
Фрэнсис сносил эти причуды молча — чье судно? Таггарта ведь, верно? Ну, так ему и решать, когда и за чем, куда и по какому резону ему идти. Капитану это нравилось. Или, скорее, ему нравилась его собственная придумка о том, что Фрэнсис не обычный юнга, ибо все прежние втихаря, а то и в открытую, подсмеивались над чудаком-капитаном, а вот Фрэнсис его понимает! На самом-то деле Фрэнсис понимал своего хозяина да-алеко не всегда. Ну и что? Таггарт у себя на борту волен делать все, что ни взбредет в голову. Он тут хозяин и больше, чем хозяин, ибо к тому же еще капитан! Фрэнсис часто не понимал Дэйвида, но усомниться в странном решении того или, тем более, его оспаривать — это Фрэнсису и в голову бы не пришло. Это слишком далеко отошло бы от его представлений о дисциплине и порядке. Он-то как представлял себе флотский порядок? Ладно, если судно казенное, «корабль Ее Величества». Тут уж и над капитаном висят какие-то правила. Но если это «купец» — тут уж есть один-единственный способ свои порядки и свои представления о справедливости установить на борту: купи судно, да на нем и командуй. Ну, или захвати у неприятеля, словом, заимей в собственность.
У Таггарта с Дрейком был длинный, на четыре дня пути, разговор на эту тему. Нет-нет, не следует думать, что они с утра до ночи только об этом и говорили. Но когда погода позволяла и встречных судов в Проливе не виднелось, можно было поболтать — и они снова и снова возвращались к одной и той же теме. Таггарт отстаивал мир и покой — а Фрэнсис горой стоял за войну. Причем, и Таггарт это признал, с несколько неожиданных позиций. Он горячо доказывал, что главное достоинство войны, то, что и делает ее, по его мнению, предпочтительнее мира и покоя, — возможность частой перемены хозяйских прав. Люди гибнут, на их место приходят другие — и многим удается испытать себя, испробовать, на что ты способен. А что на войне убивают — так люди вообще смертны, все помрем. Разве нет? А верующий христианин должен не о том заботиться, чтобы пожить подольше, а о том, чтобы так прожить, что геенны огненной при смерти не боишься. Так?
