Хождение за два-три моря - Пелишенко Святослав (книги онлайн полные версии бесплатно .TXT) 📗
Он становится к штурвалу, а второй надувает резиновый матрац и не спеша, капитально укладывается. Тут же над творческим ложем возникает тень шкипера.
— Вы немного отдохните, — говорит Данилыч, — а потом, если хотите, можете подогреть завтрак.
Естественно, этот приказ надо выполнять немедленно. Тот, у которого с утра «нет настроения», сурово сдвигает брови. Всем своим видом он дает понять, что навигационная обстановка крайне осложнилась и передать штурвал в иные, менее надежные руки нельзя. Греть завтрак приходится второму, после чего вдохновение и у него пропадает. Он становится на руль, а первый ложится на матрац и мгновенно засыпает. Так проходит утро.
Днем, если все уже выспались, а до обеда еще далеко, процесс писания как будто налаживается. На руле стоит Даня или сам шкипер, а мы лежим на палубе покрываем страницы блокнотов неразборчивой вязью.
Но вот у одного из авторов родилась удачная, по его мнению, фраза. Он вскакивает, обегает вокруг каюты и зачитывает ее соавтору.
— Ничего… — мрачно говорит тот. Мрачность объясняется просто: создатель очередного перла наступил ему на руку.
Пострадавший решает сменить творческую позy. Он складывает матрац так, что нижняя половина лежит на палубе, средняя упирается в стенку каюты, а подушка прикрывает голову. Ноги оказываются за бортом, и их блаженно холодит пена, летящая из-под форштевня. Соавтор пристраивается рядом. Воцаряется недолгое счастье, которое разрушает кулинарный гений Саши. Из камбуза уже доносятся запахи, способные отвлечь не только боцмана от блокнота, но и Горького от «Матери», а Флобера — от «Мадам Бовари».
Во второй половине дня жарко. Творческий процесс идет вяло и прерывается каждые пять минут. Наиболее нагретый из соавторов встает, набирает ведро забортной воды и кричит другому:
— Сережа (Славик), окати!
Второй нехотя поднимается, окатывает, а потом, дождавшись, чтобы Славик (Сережа) улегся, кричит:
— А теперь ты меня окати!
Не лучше и общие купания в море: после них матрац почему-то всегда занят, а руль свободен.
Неся прохладу, спускается вечер. Это время закупки продуктов и осмотра городов. Потом становится темно. Хочется спать. На страницы, испещренные каракулями, садятся полнокровные южные комары; не удовлетворенные текстом, они обращают на писателя свои критические жала… Пора побрызгаться «Тайгой» и спать: творческий день окончен, и это был удачный день, когда точки зрения соавторов ни разу не разошлись…
Но так бывает редко. Еще не начав писать дневник, мы стали спорить о том, как это делается.
— Конспективно, — утверждал Слава, — приводить записи в порядок будем дома.
— Дома у меня жена и дети, — возражал Сергей, — надо сразу готовый текст писать.
Через четыре дня борец за конспективный стиль лежал на палубе и с ненужными фотографическими подробностями описывал тендровский переход.
— Это дневник! — втолковывал ему отец семейства. — Только факты!
— Я тебе не Маяковский, — звучала в ответ совершеннейшая правда, — я своей песне на горло наступать не собираюсь. У каждого свой творческий метод.
— Верно, а нам нужен единый!
В достижении этого единства на двоих заключалась главная трудность. Примеры творческих дуэтов, начиная с Кирилла и Мефодия, не годились. «Кириллицей» пишут все: в методе не хватало новизны. Мы не были братьями, как Стругацкие, Гонкуры и Вайнеры, и не могли пожаловаться друг на друга общей маме. Наконец, в творчестве Ильфа и Петрова нас не устраивал прием решать судьбу героя жребием. Все-таки наши герои были живыми людьми…
Ну а если серьезно, каждый из нас по отдельности, наверно, все это давно бы к черту бросил. Есть в работе вдвоем одна вещь, более важная, чем все ее минусы: взаимная энергетическая подпитка.
Вдвоем мы как-то справлялись.
Когда же пробежала между соавторами черная кошка, вечер в Гель-Гью оказался описан дважды, а потом в дневнике возник и зазиял творческий прорыв.
Помню только, что невесело было у нас на борту на подходе к Керчи. Устойчивые пары «Даня-Саша», «Сергей и я» распались. Внизу, в каюте, под тремя одеялами кашлял и потел Данилыч. Точно помню, как перед входом в порт он сердито сообщил нечто непривычное:
— Завтра хоть до двенадцати спать можете. День отдыха устроим. Я болен, вот оно!..
Глава 8 В конце первого акта
Утром стало ясно, что Данилыч выздоравливает.
— Подъем! — неслось над Чушкинским коленом Керчь-Еникальского судоходного канала. — Через два часа отходим!
— Куда отходим? — Я неохотно выглянул из спальника. — Который час?
Оказалось, что «уже девять». Вчера перед сном судовой врач накормил шкипера и жаропонижающим, и снотворным; иначе, конечно, было бы «уже шесть». Экипаж молчаливо бунтовал, продолжая спать, и Данилыч прибег к монологу…
Греческое слово «монолог» в энциклопедии определено как «прием классической драмы — речь, которую произносит одно из действующих лиц большей частью самому себе, чтобы выяснить положение и душевное состояние других действующих лиц».
Данилыч трактовал это понятие иначе. Наше положение и душевное состояние были ему предельно ясны. Нельзя также сказать, что речь капитана предназначалась самому себе; но и не нам.
Монолог был обращен к неким безличным «тем, кто», «им» и «некоторым». Это придавало ему черты публицистичности, пугающей широты. Шкипер ничего не утверждал, никого не обвинял — он лишь размышлял вслух и, как Гамлет, бился над неразрешимыми загадками бытия.
— Зачем идти на яхте тем, кто спит? — риторически недоумевал он. — А если дрыхнешь, то зачем идти на яхте? Сидели бы себе спокойно дома. Спать или плыть — вот оно в чем вопрос!
Начинать утро шекспировской трагедией невыносимо. Я спрятал голову в спальник, но сладкозвучные периоды, усиленные эхом от бетонной стенки дока, настигали и там. Не отличаясь особой убедительностью, они были необычайно занудны и потому быстро вели к цели. Я решительно полез из спальника.
Сергей тоже не спал — но и не шевелился. Мешок с его телом лежал на палубе. Готический нос судового врача был обращен к небу. Я отвернулся.
— Вот оно так, во сне и жизнь пройдет! — с новой силой воззвал Данилыч. — Из люка показалось заспанное лицо Саши. Через десять минут мы с ним уже брели по Керчи, разыскивая погранзаставу. Что касается Дани, то он даже не проснулся.
Освещенный солнцем, город лениво вступал в воскресенье. Несмотря на ранний час, заметно припекало. Немногие прохожие держались в тени домов.
Как сильно разнится публика, дефилирующая по крымским городам! В Евпатории контингент смахивает на младших научных сотрудников. В Севастополе преобладает нечто военно-морское и командировочное. В Ялте можно встретить кого угодно — от товароведа до директора овощной базы. Далее к востоку, не считая пионеров «Артека» и писателей Коктебеля, ранг публики выравнивается. На отдыхе в Феодосии — полновесные представители простых трудящихся. И, наконец, в Керчи те же трудящиеся — уже не на отдыхе.
После лихорадочной экзотики курортов здесь веяло чем-то полузабытым. Сегодня Керчь отдыхала; но чувствовалось, что в отличие от Ялты недавно она и работала.
Погранзастава размещалась далеко от порта, на тишайшей пыльной улице. Дежурный долго не мог взять в толк, чего мы хотим.
— «Юрий Гагарин»? — недоумевал он. — Ну? Так зачем вы пришли?
— За «отходом», — твердо сказал Саша. — И «приход» зарегистрировать. Печать поставить.
— Мы печать не ставим. Вы, теперь куда?
— В Азовское море.
— Ну идите… Никакого отхода не нужно.
Мы, конечно, знали: Керчь — последний пограничный пункт на пути «Гагарина». Тем не менее в предлагаемую свободу не верилось. Мы вели себя, как два щегла в канун Дня птиц: дверца открыта, вылететь хочется… нет, страшно. В душе восхищаясь коварством сержанта, мы тупо требовали своего: «отхода», «прихода», печати.
