Семь футов под килем - Миксон Илья Львович (полная версия книги TXT) 📗
Он услышал эту фразу очень скоро. Соломоновы острова оградили «Ваганова» от буйного тихоокеанского простора. Заштилило, будто в озере под Кавголово. Можно было заканчивать окраску главной палубы. Боцман, старший матрос и Федоровский работали валиковыми кистями, остальные красили малярными ручниками труднодоступные места: широким цигейковым валиком на длинной палке в щель не залезешь.
Из трёх обещанных новых кистей Зозуля принёс лишь две.
— А флейц? — язвительно напомнил Левада. — Опять двадцать первую волну ждать?
В океане нет почтовых ящиков. Моряки не пишут писем, а посылают радиограммы. И ответы получают только по эфиру.
Связь судна с пароходством, портами, другими судами, связь моряка с домом — всё в руках радиста. Он посвящен в служебные и семейные тайны, официальное лицо, личный поверенный.
За восемнадцать лет плавания Николаев передал и принял десятки тысяч депеш, миллионы знаков.
Письма измеряются страницами, телеграммы — количеством слов, радиограммы — знаками. По международному коду Морзе, радиоазбуке, буква состоит из нескольких знаков. «А» — из двух, «Б» — из четырёх… И цифры из знаков. Чтобы передать «1», надо пять раз нажать на радиотелеграфный ключ. Единица «пишется» одной точкой и четырьмя тире. Точка же, как и другие знаки препинания, закодирована шестью знаками! Вот такая азбука.
Для непосвящённого «морзянка» — сплошной писк. При атмосферных помехах, слабой слышимости и короткой точки от длинного тире не отличить: разница между ними — десятые, а то и сотые доли секунды. Но опытные радисты слушают, будто глазами текст видят или под диктовку пишут, от руки, а то и сразу на машинке печатают. Это не просто, требует большого нервного и физического напряжения.
А пробиться сквозь плотное месиво радиосигналов всей планеты к своей, единственной для тебя станции? Тут нужны большое профессиональное мастерство, настойчивость и сильная воля.
Часто приходится радировать не на прямую, а через посредника. Вот и сейчас какой-то танкер, долго и бузуспешно добивавшийся Ленинграда, наткнулся на «Ваганова».
«Выручи, друг! Перекантуй в центр парочку депеш!»
«Срочное?»
«Очень!»
«Давай».
Перепоручив начальнику радиостанции «Ваганова» свои радиограммы, неизвестный Николаеву Сидоров Сеня, из молодых видно, спросил:
«Вы где сейчас?»
«К Австралии подходим».
Танкер раз в двадцать был ближе к Ленинграду, чем «Ваганов».
Сеня Сидоров онемел, потом стал оправдываться.
Николаев быстро отстучал:
«Всё. Не мешай мне. Привет!»
Ленинград велел ждать. Восьмая очередь.
«Я из Австралии! — напомнил Николаев. — Приём».
«Ты, Николаев?»
«Я. Анюта?.. По почерку узнал».
«Привет. Третья очередь. Раньше не смогу».
«Понятно».
Он снял с головы наушники, расстегнул рубашку до самого пояса, повернулся вместе с креслом к дивану.
Свайка, высунув язык, насторожила уши.
— Жарища, а?
Свайка приподняла острую мордочку и опять уронила на лапы.
— Тропики. Никуда не денешься, дружок. Но тебе-то чего здесь страдать? Шла бы в каюту, там прохладнее.
На несерьёзные разговоры Свайка не отвечала. Совместная вахта с хозяином стала для неё служебной обязанностью.
— Ну спасибо за компанию. Завтра Брисбен, по твёрдой земле погуляем. Может, на звёзды поглядим?
Они вышли на крыло, под чужое, незнакомое небо. Перевёрнутый ковш Большой Медведицы лежал на горизонте. Серебряное лунное «С» завалилось на спину, выставив вверх острые рога. Полярной звезды не было. Исчезла и Малая Медведица. В иссиня-чёрном небе сверкали мириады других светил, невидимых в Северном полушарии.
Над грузовой фок-мачтой висел Южный Крест.
— Вон оно, знаменитое созвездие! Туда смотри, дружок. Вперёд и выше.
— Где-где, Василий Яковлевич, крест этот самый?
После светлой рубки глаза не сразу освоились с темнотой. В двух шагах стоял Паша Кузовкин.
— Фу-ты! — выдохнул Николаев и рассмеялся: — Подумал, что Свайка заговорила… Почему не спишь?
— Джинсы стираю, Василий Яковлевич. А собаки, они по-человечески не могут. У них рефлексы условные, академика Павлова.
— Образованный ты парень! Только каким же образом у собак рефлексы академика?
— Не точно я выразился, Василий Яковлевич.
— Ты и в радиограммах путаник великий. Номер почтового отделения забываешь, а слов лишних — целый вагон. Часами разгружаю.
За редким исключением, все радиограммы, с берега в море, с моря на берег, походили друг на друга, как близнецы. Особенно праздничные. И сейчас на столе лежала стопка листков, заполненных разными почерками, всевозможными чернилами, но об одном и том же: «Перешли экватор».
Только Лёша написал не «перешли», не «пересекли», а перерулил.
— Я, Василий Яковлевич, в этот раз очень даже коротко сделал. Учёл ваши замечания, — сказал Паша довольным голосом.
— Да? Поглядим. Не читал ещё твоей депеши.
Через несколько минут Николаев позвал из рубки:
— Паша! Зайди. Ну-ка, продекламируй вслух своё сочинение.
— «Дорогие МОБАЛИШТО прошёл экватор ваш моряк Павел Кузовкин». Восемь слов. Не считая адреса, конечно. Короче не получилось. Разве что фамилию свою вычеркнуть? В семье-то один я моряк.
Паша потянулся к ручке.
— Не спеши. Фамилию убрать недолго. А вот что такое МОБАЛИШТО?
— МОБАЛИШТО?
— Оно самое.
— Мама, отец, бабушка, сестрёнки: Аня, Лиля, Ирина, брат Шурик и тётя Оля, — с обезоруживающей простотой расшифровал Паша.
— А других родственников у тебя нет?
— Есть, Василий Яковлевич! Но они в деревне живут, далеко. — Жаль. Сразу бы весь твой род в одно слово втиснули.
Ти-ти-тии, тии-ти, ти-ти-ти, тии-тии-ти-тии!.. — полилось из динамика.
Николаев взял наушники.
Паша почтительно, на цыпочках вышел из святая святых.
Ленинград вызывал теплоход «Ваганов».
Две точки и тире; тире и точка; три точки; два тире, точка, тире. Четыре буквы азбуки Морзе: unsq, у-эн-эс-кю.
В мировом океане десятки тысяч судовых радиостанций, ещё больше их на берегу. И у каждой свои позывные. Из цифр и букв или только из букв. Радиостанция теплохода «Ваганов» значилась под шифром UNSQ.
Николаев отзывался на уэнэскю, как на собственное имя. Случалось ждать своей очереди часами. Не выключая приёмник, Николаев вытягивался на диване, отдыхал. Глубокой ночью лёжа заснуть не долго. Динамик ни на минуту не умолкал, но морзяночная какофония не мешала. Николаев как бы не слышал её. Стоило же хоть раз промелькнуть звуковой молнией unsq, он вскакивал мгновенно. Будто в самое ухо крикнули: «Вася!»
Ещё не проснувшись толком, Николаев хватался большим и указательным пальцами за белый рычажок ключа и, как скрипач, склонив голову набок, с неуловимой для глаз скоростью отстукивал:
«Unsq слушает!»
Ответив Ленинграду, Николаев сказал через плечо своей помощнице: «Будем принимать».
Свайка громко зевнула: долгая, мол, история. Она удивительно быстро освоилась в рубке и обычно дремала в уголке дивана. Гудение аппаратуры, щёлканье реле, разновысокий писк, цоканье, заунывное свистенье, похожее на короткий вой, треск атмосферных разрядов не вызывали никакой реакции. Для Свайки все эти звуки были чужими и недоступными.
Хозяин выбивал из серой коробочки рычание: «Тыр-тырр-тыр». Низко, сердито. Отвечал ему высокий, писклявый голосок: «Пи-пии-пи-пи». Ластится, оправдывается, уговаривает, подлизывается. А хозяин опять: «Тырр-тыр-тырр».
Первое время и Свайка помогала рычать, но ей запретили вмешиваться в разговоры с другим миром, откуда не проникали даже запахи.
Из Ленинграда радиограмм было немного, только служебные. Николаев принял их на машинку. Потом отстучал свои.
«Какой «мобалишто»?» — переспросил Ленинград.
«Обыкновенный МОБАЛИШТО. Поняли правильно. У меня все».
