Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий (читать книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
Это чувствовалось: его присутствие связывало Блювштейн, свинцовым гнетом давило, – она говорила и чего-то не договаривала.
– Мне надо сказать вам что-то, – шепнула мне в одно из моих посещений Блювштейн, улучив минутку, когда Богданов вышел в другую комнату.
И в тот же день ко мне явился ее «конфидент», бессрочный богадельщик-каторжник К.
– Софья Ивановна назначает вам рандеву, – рассмеялся он. – Я вас проведу и постою на стреме (покараулю), чтоб Богданов ее не поймал.
Мы встретились с ней за околицей:
– Благодарю вас, что пришли, Бога ради, простите, что побеспокоила. Мне хотелось вам сказать, но при нем нельзя. Вы видели, что это за человек. С такими ли людьми мне приходилось быть знакомой, и вот теперь… Грубый, необразованный человек, – все, что заработаю, проигрывает, прогуливает! Бьет, тиранит… Э, да что и говорить!
У нее на глазах показались слезы.
– Да вы бы бросили его!
– Не могу. Вы знаете, чем я занимаюсь. Пить, есть нужно. А разве в моих делах можно обойтись без мужчины? Вы знаете, какой народ здесь. А его боятся: он кого угодно за двугривенный убьет. Вы говорите – разойтись… Если бы вы знали…
Я не расспрашивал: я знал, что Богданов был одним из обвиняемых и в убийстве Никитина и в краже у Юрковского.
Я глядел на эту несчастную женщину, плакавшую при воспоминаниях о перенесенных обидах. Чего здесь больше: привязанности к человеку или прикованности к сообщнику?
– Вы что-то хотели сказать мне?
Она отвечала мне сразу.
– Постойте… Постойте… Дайте собраться с духом… Я так давно не говорила об этом… Я думала только, всегда думала, а говорить не смею. Он не велит… Помните, я вам говорила, что хотелось бы в Россию. Вы, может быть, подумали, что опять за теми же делами… Я уже стара, я больше не в силах… Мне только хотелось бы повидать детей.
И при этом слове слезы хлынули градом у Золотой Ручки.
– У меня ведь остались две дочери. Я даже не знаю, живы ли они или нет. Я никаких известий не имею от них. Стыдятся, может быть, такой матери, забыли, а может быть, померли… Что ж с ними? Я знаю только, что они в актрисах. В оперетке, в пажах. О Господи! Конечно, будь я там, мои дочери никогда бы не были актрисами.
Но подождите улыбаться над этой преступницей, которая плачет, что ее дочери актрисы.
Посмотрите, сколько муки в ее глазах:
– Я знаю, что случается с этими пажами. Но мне хоть бы знать только, живы ли они или нет. Отыщите их, узнайте, где они. Не забудьте меня здесь, на Сахалине. Уведомьте меня. Дайте телеграмму. Хоть только – живы или нет мои дети… Мне немного осталось жить, хоть умереть-то, зная, что с моими детьми, живы ли они… Господи, мучиться здесь, в каторге, не зная… Может быть, померли… И никогда не узнаю, не у кого спросить, некому сказать…
«Рокамболя в юбке» больше не было.
Передо мной рыдала старушка-мать о своих несчастных детях.
Слезы, смешиваясь с румянами, грязными ручьями текли по ее сморщенным щекам.
Полуляхов
Убийство семьи Арцимовичей в Луганске – одно из страшнейших преступлений последнего времени.
С целью грабежа были убиты: член судебной палаты Арцимович, его жена, их сын – 8-летний мальчик, дворник и кухарка.
Меня предупредили, что убийца Полуляхов производит удивительно симпатичное впечатление, и все-таки я никогда не испытывал такого сильного потрясения, как при виде Полуляхова.
– Полуляхова из кандальной привели! – доложил надзиратель.
– Пусть войдет.
Я сделал несколько шагов к двери, навстречу знаменитому убийце – и отступил.
В дверях появился среднего роста молодой человек, с каштановыми волосами, небольшой бородкой, с отпечатком врожденного изящества, даже под арестантским платьем, с коричневыми, удивительно красивыми глазами.
Я никогда не видывал более мягких, более добрых глаз.
– Вы… Полуляхов? – с невольным удивлением спросил я.
– Я-с! – отвечал он с поклоном.
Голос у него такой же мягкий, приятный, бархатистый, добрый и кроткий. Такой же чарующий, как и глаза.
В его походке, мягкой, эластичной, есть что-то кошачье.
Полуляхов принадлежит к числу настоящих убийц, расовых, породистых, которых очень мало даже на Сахалине. Эти настоящие убийцы среди людей – это тигры среди зверей.
Мы много и подолгу беседовали потом с Полуляховым, и я никак не мог отделаться от чувства невольного расположения, которое вызывал во мне этот человек. Мне вспомнился один владивостокский офицер, привязавшийся к пойманному тигренку, державший его при себе, как кошку, и плакавший горькими слезами, когда тигр вырос и его пришлось застрелить.
Голос Полуляхова льется в душу, его глаза очаровывают вас, от него веет такой добротой. И нужно много времени, чтобы разобрать, что вместо чувства этот человек полон только сентиментальности.
Но первое впечатление, которое производит этот человек, – вы чувствуете полное доверие к нему, и я понимаю, что несчастная госпожа Арцимович, когда он вошел ночью в ее спальню, могла доверчиво говорить с ним, не опасаясь за свою жизнь.
– Разве такой человек может убить?
Полуляхову нет еще тридцати лет.
Он вырос в уверенности, что будет жить богато. Он рос у дяди, старого богатого торговца, который постоянно говорил ему:
– Умру – все тебе останется.
Полуляхов учился недолго в школе, но настоящее воспитание получил в публичном доме.
Взяв из школы, дядя поставил Полуляхова в лавку, чтобы сызмальства приучался к торговле. Приказчики, чтобы им удобнее было красть, начали развращать хозяйского племянника.
С двенадцати лет они начали его брать с собой в позорные дома. Полуляхов был красивый мальчик, женщины ласкали и баловали его.
– Конечно, они были мне не нужны. Но мне нравилось там.
Каждый день приказчики говорили: а тебе такая-то кланяется, тебя опять просили привести.
Это льстило мальчику, и он таскал из кассы, чтобы ходить туда.
– Музыку, танцы, женщин – это я очень люблю! – с улыбкой говорит Полуляхов.
Так тянулось лет пять. Чтобы прекратить воровство приказчиков, дядя взял кассиршу. Полуляхов соблазнил эту молодую девушку, и она начала для него красть.
– Я к ней подольщаюсь: «Возьми да возьми из кассы». А украдет для меня – я туда, к своим, и закачусь.
С этой кассирши Полуляхов и стал презирать женщин.
– За слабость ихнюю. Просто погано. Все что хочешь сделают – только поцелуй. Чисто животные.
Женщины скоро надоедали Полуляхову.
– Понравится – подольщаешься. А там и противно станет. Такая же дрянь, как и все, – чисто собачонки: избей, а приласкал, опять ластится. Я их даже и за людей не считаю.
При наружности Полуляхова верить в его большой и скорый успех у женщин можно.
– И противны они мне, и жить без них, чувствую, не могу.
Злоба меня на них на всех брала.
Полуляхову доставляло удовольствие тиранить, мучить, причинять боль влюблявшимся в него женщинам.
Когда ему было около 18 лет, дядя открыл воровство, выгнал кассиршу и прогнал Полуляхова из дому.
Полуляхов пустился на кражи, но «неумелый был», скоро попался и сел в тюрьму. Это было для Полуляхова «вроде, как университет».
– Тут я таких людей увидел, каких раньше не думал, что есть на свете. Что я раньше, как дядя выгнал, воровал! На хлеб да на квас! А тут целый мир, можно сказать, передо мной открылся.
Воровать и жить. И вся жизнь из одного веселья и удальства!
Из тюрьмы Полуляхов вышел с массой знакомств, со знанием воровского дела, и с этих пор его жизнь пошла одним и тем же порядком: после удачной кражи он шел в позорный дом, кутил, в него влюблялась там какая-нибудь девица, и он становился ее «котом». Ему она отдавала каждую копейку, для него просила, воровала деньги. Потом девица надоедала Полуляхову, он опять шел на «хорошую кражу», прокучивал награбленное в другом учреждении, увлекал другую девицу.
При этом надо заметить, что Полуляхов почти ничего не пьет:
