Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий (читать книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
– Она проклятая!
Этот ответ вы услышите от добровольно последовавших редко.
Чаще услышите:
– Тоже не велика радость, апосля, как такое стряслось, на селе жить. Глаз не покажешь! Одних попреков-то не оберешься. Всяк тебя срамит, всяк паскудит: «Каторжница! Муж каторжник!» Бежала бы, куда глядят глазыньки.
Часто услышите также:
– Да ведь что он, подлец-то, писал! Какие-такие чудеса! Сакалин да Сакалин! Думала, есть у него, аспида, совесть. Чужого человека погубил, – может, своих-то губить не захочет. Поверила. Поехала, – думала, и впрямь жить будет… А тут… Вон он тебе и Сакалин!
И бедная баба с отчаянием оглядывает кое-как сколоченную хату, пустой двор, на котором «ни курочки», ребятишек, которые пищат:
– Мамка! Есть хоцю!
А в доме – ни крошки.
Очень многие едут по чувству долга:
– Раз Бог соединил, ничто уж разлучить не может.
– Клятва дана, в церкви венчаны, – значит, навсегда… Очень многие едут в надежде «на новых местах» на новую жизнь, спокойную, трудовую, зажиточную. На старом месте грех вышел, жизнь разбита. На новых местах их никто не знает, они никого не знают:
– Ровно вчера родились! Живи.
Земли вволю, на обзаведение все дадут. Все будут работать не покладая рук. А тут…
Добровольно следующих, как я уже говорил, отправляют почему-то осенним рейсом, самым трудным.
Пароход приходит на Сахалин, в пост Александровский, нашей поздней осенью, сахалинской ранней зимой.
Вот картина прибытия добровольно следующих, – как описывает ее мне в письме супруга одного из сахалинских врачей:
«Мне пришлось посетить (добровольно последовавшие семьи) в карантинном сарае, когда они, по прибытии сюда, сидели в этом ужасном месте в ожидании, пока их разберут родственники. Многим из них приходилось сидеть очень долго, пока наводились справки, где находятся мужья этих несчастных жен. Сахалинская пурга (вьюга) была в этот день во всей своей силе. Крутило и рвало так, что в двух шагах не видно было ничего. Мы еле добрались до сарая. Этот сарай, как вы знаете, на берегу моря, но моря видно не было, был слышен только вой, крик, гул какой-то. Никакого ада злее выдумать нельзя, а у многих из этих бедных жен и детей не было ничего, кроме лохмотьев. Сарай был буквально набит народом. Когда мы вошли с доктором Н., то все ринулись к нему с расспросами: „Нашелся ли муж? Где муж? Когда возьмет?“ Дети пищат: „Нашел тятьку? Где он? Когда придет?“ А эти тятьки и мужья когда-то еще найдутся, да и, отыскавши их, не велико счастье обрящешь…»
Тем, у кого мужья на юге Сахалина, приходится целую зиму – студеную, жестокую сахалинскую зиму, – до первого весеннего рейса жить в посту Александровском на казенном пайке, которого еле-еле хватает, чтобы не умереть только с голоду.
– А одеться, а обуться нужно? А детишек обуть, одеть?
– Как же живут?
– Да так и живут!
Те, кого вы спрашиваете, только машут рукой. На посту Александровском я проезжал мимо складов. Смотрю – куча баб, и начальник тюрьмы пайки им раздает.
– Что за народ?
– Добровольно следующие. Завтра на «Байкале» в Корсаковск к мужьям идут.
– Когда же их привезли?
– Привезли-то еще в прошлом году, в ноябре. Да тогда уж пароходного сообщения с Корсаковским не было. Вот и оставили их зимовать до первого весеннего рейса в Александровске.
– Да ведь пароход, который их привез, мог сначала в Корсаковск зайти?
– Мог-то мог, да такой уж порядок, чтобы всех добровольно следующих сначала в Александровск доставлять, а отсюда уже рассылают.
Изголодавшиеся, исхолодавшиеся из-за такого «порядка», неизвестно для чего целую зиму просидевшие в Александровском, бабы, ворча и ругаясь, увязывали в платки пайки. Все валили вместе: крупу, рыбу, хлеб.
– Ты бы, тетка, поаккуратнее!
– Нечего тут разбирать! Все в один день спахтаем! Отощавши. Сакалин, чтобы ему пусто было!
Невдалеке одна из баб сидела разливалась, плакала.
– Чего она?
– Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!
– Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холоду!
– Как теперь мужу покажется?
Баба была в интересном положении.
– Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! – ревела несчастная женщина.
А рядом с ней другая причитала по другому поводу:
– И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!
– Да ведь сама ехала!
– Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.
– Ну, а где же дети?
– Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!
Я был при отходе этого парохода «Байкал».
На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:
– Так что уж прощайте!..
А у самого глаза были полны слез.
– Господи! Господи! – вопила баба. – За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!
– Так что уж прощайте… Так что уж прощайте! – побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.
– Эка баба-то какая горькая! – сказал мне один служащий. – И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека – бросать должна.
– Так нельзя ли как-нибудь… Ну, не отправлять ее к мужу…
– Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!
И вот эти добровольно следующие, после всех мытарств, «поступают» наконец к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.
Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее «Стяпана», мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?
Выходит жиган, игрок, готовый проиграть и ее и себя.
Выходит хам, самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.
Выходит представитель несчастной шпанки, изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.
И ей, шедшей за мужиком «Стяпаном» придется жить с жиганом, с хамом, со шпанкой.
Есть исключения. Люди, которые ухитряются уцелеть в тюрьме, выйти из них такими же «Стяпанами», как вошли. Их спасет эта надежда:
– Приедет жена, приедут дети. Будем жить.
И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.
Но это только исключения.
Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! – как говорят здесь.
А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!
Добровольно следующую с мужем отправляют на поселенье.
– Ни лошаденки, ничего! – слышите вы от поселенок, добровольно последовавших, в глухих, голодных сахалинских по-сельях. – Дадут тебе мотыгу (род заступа) – много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!
– Просили бы лошадь.
– Лошадей не дают, нету. Просили, просили – насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет, и деньги в казну каждый месяц плати!
Это как нельзя более частая жалоба.
Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут что есть последнее беглые, бродяги разоряют.
В конце концов ссыльнокаторжная – это повсеместно предмет зависти для добровольно следующих.
– Им и паек, им и все. А нам что? Им ли не житье? Гуляй – не хочу. Отдадут сожителю, не понравится ей – уйдет, другого дадут!
Жить – вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в кандальную. Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говорить:
