Золотая Кастилия (сборник) - Эмар Густав (прочитать книгу txt) 📗
— Хорошо. Если вы требуете, я буду говорить, но поверьте мне, для вас будет гораздо лучше, если я промолчу; по крайней мере, ваша честь не пострадает.
— Предоставьте мне самому судить, милостивый государь, о тех вопросах, где затронута моя честь. Говорите без опасения и без всякой сдержанности.
— Я так и сделаю. Но пеняйте на самого себя за последствия, которые могут иметь мои слова.
— Говорю вам в последний раз, что я требую откровенного и полного объяснения, и прибавляю, что вовсе не опасаюсь последствий.
— Я исполню ваше желание и надеюсь отнять у вас таким образом всякий предлог отказать мне в удовлетворении.
— Будьте спокойны на этот счет, я даю вам слово дворянина. Говорите без обиняков, прошу вас, потому что, признаюсь, это начинает мне надоедать.
Молодой человек поклонился и, поставив свой стул напротив кресла Монбара, приготовился говорить.
XIII
Объяснение
Несмотря на предыдущую сцену, Монбар не испытывал никакого враждебного чувства к своему собеседнику; сам себе удивляясь, он был не рассержен и абсолютно спокоен. Облокотившись о ручку кресла и подперев подбородок рукой, с грустью и состраданием смотрел он на этого молодого человека с красивыми и благородными чертами лица и гордым взглядом, к которому с первой минуты, как увидел его, он почувствовал непреодолимую симпатию и которого, может быть, через несколько минут по странной и роковой судьбе он вынужден будет убить, если не хочет быть безжалостно убитым им. Невеселые мысли роились в его голове, он спрашивал себя, неужели действительно у него достанет печального мужества пресечь эту юную жизнь и не лучше ли ему самому пасть на дуэли.
Помолчав несколько минут, как бы собираясь с мыслями, молодой человек наконец заговорил чуть дрожащим голосом, который мало-помалу звучал все увереннее и скоро сделался твердым и слегка звенящим от волнения.
— Милостивый государь, — начал он, — судьба непременно хочет сделать нас врагами, между тем как мне, напротив, было бы так приятно быть любимым вами, потому что, должен вам признаться, несмотря на все мои усилия, чтобы возненавидеть вас, меня влечет к вам некая непреодолимая сила. Пускай кто хочет объясняет это чувство; я не стараюсь его анализировать, но оно существует во мне, преодолевает меня и до настоящей минуты заставляло откладывать объяснение, которое неминуемо должно закончиться смертью одного из нас.
— Я также чувствую, что мог бы полюбить вас, — мягко ответил Монбар, — даже в эту минуту я не могу вас ненавидеть.
— К несчастью, мы должны подавить в нашем сердце это благородное чувство, — продолжал молодой человек, — и слушаться только голоса долга, голоса неумолимого, который приказывает мне потребовать от вас страшного отчета Я не француз, милостивый государь, как вы, вероятно, пред полагали по той легкости, с какой я говорю на вашем языке я испанец или, по крайней мере, считаю себя испанцем.
— Вы испанец? — с горестью воскликнул Монбар.
— Да. Простите, но я вынужден рассказать вам о своей жизни, — это необходимо для того, чтобы вы поняли меня до конца. Я буду краток и расскажу только то, что вам необходимо знать… Я никогда не знал ни отца, ни матери.
— Бедный юноша! — прошептал Монбар.
— Я был воспитан дядей, братом моей матери, — продолжал молодой человек. — Этот родственник тщательно опекал меня; он внимательно наблюдал за моим воспитанием и отдал меня во флот.
— И вы сделались превосходным моряком, клянусь вам, несмотря на вашу молодость!
— Я имею честь служить офицером во флоте Его Католического Величества, короля Испании.
— Но каким же образом, позвольте вас спросить…
— Имейте терпение, — перебил Франкер, — ведь я вам сказал, что вы все узнаете.
— Это правда, продолжайте же и простите, что я перебил вас так некстати.
— Около шести месяцев тому назад я находился в Веракрусе, где отдыхал от продолжительного путешествия в Европу. Однажды дядя позвал меня, говоря, что хочет открыть мне нечто важное. Я явился по его приказанию. При разговоре присутствовал только его сын. Тут я услышал страшную историю моей фамилии.
Молодой человек остановился; рыдание вырвалось из его груди, он опустил голову на руки и заплакал. Монбар невольно проникся жалостью к этому юноше, горесть которого тронула его, быть может, несколько больше, чем он желал бы.
Наконец после нескольких минут, печальное безмолвие которых нарушалось только подавляемыми всхлипываниями Франкера, тот вдруг поднял голову и, устремив на флибустьера глаза, горевшие лихорадкой, с выражением смертельной ненависти и гнева сказал:
— К чему продолжать эту страшную историю? Разве вы не знаете ее так же хорошо, как и я? Вы обольститель моей матери, которая умерла от отчаяния, проклиная вас! Вы — низкий убийца моего отца!
При этом страшном, ужасном обвинении Монбар вдруг вскочил, как будто змея ужалила его в сердце, лицо его покрылось смертельной бледностью, кровавая пелена застелила глаза, рев хищного зверя сорвался с его яростно сжатых губ. Как тигр прыгнул он на молодого человека и с силой, удвоившейся от гнева, опрокинул его на пол. Став коленом на его грудь, он левой рукой сжал горло своего врага, а правой со свирепым хохотом занес кинжал над его головой.
— Ты умрешь, злодей! — вскричал он хриплым голосом.
Молодой человек, удивленный этим внезапным нападением, которого он вовсе не ожидал, не старался избавиться от сильной руки, державшей его. Он понял, что все его усилия будут бесполезны. С невыразимым презрением и насмешкой устремил он свой взгляд на врага, презрительная Улыбка скривила его губы, побледневшие от волнения; твердым голосом он трижды бросил Монбару в лицо одно только слово:
— Злодей! Злодей! Злодей!
Несчастный молодой человек должен был погибнуть. Зловещий блеск стали ослепил его глаза; ничто уже не могло бы его спасти. Вдруг тонкая и нежная рука, рука женщины, схватила Монбара за руку, и нежный голос вскричал с мольбой и горестью:
— Неужели Монбар убьет ребенка, беззащитно лежащего у его ног?!
Флибустьер обернулся, не снимая, однако, колена с груди врага. Возле него стояла хозяйка гостиницы, бледная, дрожащая, испуганная, как статуя Горести, прекрасная в своих слезах, как древняя Ниобея, и смотрела на него с таким выражением мольбы, нежности и покорности, которого не сумел бы передать ни один живописец. Флибустьер потупил глаза под полным магнетической силы взглядом этой женщины.
— О-о! — прошептал он тихим прерывистым голосом.
Как бы подчиняясь неведомой силе, он медленно приподнялся, заткнул кинжал за пояс, отступил на два шага, чтобы дать своему врагу возможность приподняться, и, скрестив на широкой груди руки, высоко подняв голову, нахмурив брови, с мрачным взором, с влажным от выступившего пота лбом, молча ждал — спокойно и с достоинством, как отдыхающий лев.
Почувствовав себя свободным, молодой человек вскочил и в одну секунду очутился на ногах; однако, подчиняясь величественному виду этой женщины, он остался неподвижен и лишь дрожал от гнева, но не делал ни малейшего движения, чтобы обнажить свою шпагу или выхватить кинжал.
Женщина, так кстати вмешавшаяся и предотвратившая готовое вот-вот свершиться убийство, с минуту рассматривала обоих с чрезвычайным вниманием, потом, сделав два шага вперед, стала между ними, как бы желая помешать новой схватке.
— Милостивый государь, — обратилась она к Монбару, — ваша безумная ярость чуть не заставила вас совершить ужасное преступление.
— Это правда, — ответил флибустьер с кротостью, которая изумила его врага, — и мне пришлось бы сожалеть об этом вечно, поэтому я благодарю вас за ваше вмешательство.
— После вы будете благодарить меня еще больше, — сказала женщина тихим, едва внятным голосом.
— Что вы хотите этим сказать?
— Пока ничего, — ответила она. — Милостивый государь, — обратилась она к молодому человеку, — оскорбления гораздо больше бесславят того, кто их произносит, чем того, к кому они обращены. Вместо того чтобы увлекаться гневом, который вы считаете справедливым, продолжайте спокойно, тоном, достойным вас и того, кто вас слушает, начатый вами рассказ, и тогда, быть может, эта таинственная история разъяснится и вы узнаете, что вы не жертва, а орудие чужой ненависти.
