Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий (читать книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗

– Да на ладан, да на место. Скоро тебе, асмодею асмодеевичу, конец придет, сдохнешь, накопить не успеешь…

– Уходи!

– Сгниешь, старый черт, с голода сдохнешь…

Но в эту минуту жигана схватил за шиворот вернувшийся из кухни с кипятком поддувала асмодея асмодеича.

– Пусти! – кричал жиган.

– Не озорничай!

– Бей его! – словно исступленный, вопил старый ростовщик.

Огромный верзила поддувала изо всей силы хватил жигана по уху.

– Бей! Бей! – кричал старик.

– Так ты вот как?! Вот как?! Жиган поднялся было с пола, но поддувала сгреб его за «волосья», пригнул к земле и накладывал по шее.

– Бей! Бей! – орал остервеневший старик.

Каторга хохотала.

– За-акуска! – тряс головой и заливался смешливый паренек.

А ведь иван сказал правду: этот жиган действительно прошел шесть классов гимназии…

Я часто, бывало, спрашивал: «За что вы так бьете этих несчастных?» – и всегда мне отвечали с улыбкой одно и то же:

– Не извольте, барин, об их беспокоиться. Самый пустой народ. Он на всякое дело способен!

Из них-то и формируются сухарники, нанимающиеся нести работы за тюремных ростовщиков и шулеров, сменщики, меняющиеся с долгосрочными каторжниками именем и участью, воры и, разумеется, голодные убийцы.

Шпанка

Шпанка – это Панургово стадо, это задавленная «масса» каторги, ее бесправный плебс. Это те крестьяне, которые «пришли» за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение в тюрьме. Это люди, которые, отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.

Потому-то и иван, и храп, и игрок, и даже несчастный жиган отзываются о шпанке не иначе, как с величайшим презрением:

– Нешто это арестанты! Так – от сохи взят на время. [28]

Настоящая каторга, ее «головка»: иваны, храпы, игроки и жиганы, – хохочет над шпанкой.

– Да нешто он понимал даже, что делал! Так – несуразный народ.

И совершенно искренне не считает шпанку за людей:

– Какой это человек? Так – сурок какой-то. Свернется и дрыхнет!

У этих вечно полуголодных людей, с виду напоминающих босяков, есть два занятия: работать и спать. Слабосильный, плохо накормленный, плохо одетый, обутый, он наработается, придет и, как сурок, заляжет спать. Так и проходит его жизнь.

Шпанка безответна, а потому и несет самые тяжелые работы. Шпанка бедна, а потому и не пользуется никакими льготами от надзирателей. Шпанка забита, безропотна, а потому те, кто не решается подступиться к иванам, велики и страшны, когда им приходится иметь дело со шпанкой. Тогда «мерзавец», как гром, гремит в воздухе. «Задеру», «сгною», – только и слышится обещаний!

Шпанка – это те, кто спит не раздеваясь, боясь, что «свистнут» одежонку. Остающийся на вечер хлеб они прячут за пазуху, так целый день с ним и ходят, а то стащат. Возвращаясь с работы в тюрьму, представитель шпанки никогда не знает, цел ли его сундучок на нарах или разбит и оттуда вытащено последнее арестантское добро.

Их давят иваны, застращивают и обирают, храпы, над ними измываются игроки, их обкрадывают голодные жиганы.

Шпанка дрожит от всякого и каждого. Живет всю жизнь дрожа, потому что в этих тюрьмах, где должны «исправляться и возрождаться» преступники, царит самоуправство, произвол иванов, полная власть сильного над слабым, отпетого негодяя над порядочным человеком.

Горе матвея [29]

Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.

– Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат? – обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. – Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?

Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.

– Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?

– Слышал! – глухим голосом отвечал арестант.

– То-то, «слышал»! Чтоб халат был! Пшел!

И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам «задавать пфейфера», смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:

– С ними иначе нельзя. Не только казенное имущество – тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю как свои пять пальцев! Каждого как облупленного насквозь вижу!

Промотчик, игрок, действительно способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паек часто за полгода, за год вперед, проигрывающий не только ту казенную одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему еще выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговоренным к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, – этот тип очень меня интересовал, – и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.

– А вам, барин, на что его? – полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.

– Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока. Среди арестантов раздался смех.

– Игрока!

– Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы – «игрока»!

– А как же халат?

– Халат-то?

Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:

– Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..

И мне рассказали историю этого проигранного халата.

Мой «промотчик» оказался тихим, скромным матвеем, вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.

Дня два тому назад он сидел на нарах и, по обыкновению, что-то зашивал, как вдруг появился иван, из другого отделения, или «номера», как зовут арестанты.

– Слышь, ты, – обратился он к моему матвею, – меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в сушилку [30]засадит.

Если бы матвею сказали, что его самого засадят в сушилку, он не побледнел бы так, как теперь.

Он не даст халата, из-за него засадят ивана в сушилку. За это обыкновенно «накрывают темную», то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьет, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленами в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.

Приходилось расстаться с халатом.

Иван, разумеется, ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошел в другой «номер» и проиграл халат в штосс.

И никто не вступился за бедного матвея, когда у него отнимали последнее имущество, за которое придется отвечать спиной. Никто не вступился, потому что:

– С иванами много не наговоришь!..

Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого матвея.

– Ну, где же, брат, халат?

Матвей молчал.

– Да ты не бойся. Барин все уже знает. Ничего тебе плохого не будет! – подталкивали его арестанты.

Но матвей продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.

На каторге ничему верить нельзя. Во всем нужно убедиться лично.

Посмотрел я на матвея, и по одежде впрямь матвей – на бушлате ни дырочки, все зашито, заштопано.

Спросил, где его место, пошел, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего матвея: тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна – «заплатку пригодится сделать», – и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок веревки, «может, подвязать что потребуется». Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.