Очарованный принц - Соловьев Леонид Васильевич (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Об одном только, о самом главном, так ничего и не хотел он сказать – о воде и предстоящем поливе. Между тем эта именно мысль раскаленным гвоздем сидела в голове каждого чоракца и жгла язык.
Спросить осмелился Мамед-Али:
– Скажи, многопочтенный Узакбай, когда ты думаешь отпустить нам воду для полива и какую хочешь взять цену?
В чайхане сразу воцарилось безмолвие – слышалось только неуемное звонкое чириканье с крыши.
Ходжу Насреддина пронзили десятки выжидающих взглядов.
– Воду вы получите ко времени, дня через три-четыре, – сказал он. – О цене поговорим позже, накануне полива.
Чайхана вздохнула – вся разом, десятками грудей.
– Но если у нас не хватит денег?.. – начал Мамед-Али.
– Хватит! – прервал Ходжа Насреддин. – Вода будет на ваших полях; я сказал, а вы слышали.
Был второй общий огромный вздох. Вода будет! У всех отлегло от сердца: он, верно, и в самом деле добрый, благодетельный человек, этот Узакбай!
В самозабвенном благодарственном восторге щебетал, звенел и чирикал воробей на крыше, надуваясь от усердия так, что даже перья на нем все топорщились и шевелились, – как будто бы это ему пообещали воду на поля, жизнь и счастье в дом.
А чоракцы могли выразить свою радость лишь вздохами да вспыхнувшим светом в глазах.
– Да, вы получите воду! Вы получите воду и впредь будете получать ее для своих полей всегда без отказа! – Голос Ходжи Насреддина на мгновение пресекся, по телу пробежала дрожь, щекоча голову и бороду; если бы на нем были перья, то они бы встопорщились и зашевелились. – Верьте мне, черные дни для вас кончились!
И он замолчал. Он и так сказал слишком много за один раз. Чоракцы боялись пошелохнуться – только свет в их глазах разгорался все ярче.
Но земля есть земля, у нее свои законы, свои порядки, – надо их знать, и надо уметь ими пользоваться, дабы крылатые устремления нашего духа могли претвориться в дела. Ходжа Насреддин не позволил себе слишком долго парить в осиянных, чистейших высотах; усилием разума он опустился на землю, к ее действительной жизни, где все перемешано и перепутано: добро со злом, совершенство с несовершенством, благородство с низостью, прекрасное с безобразным, радость с горем и чистота с грязью. В этом смешении противоречивых начал и свойств надлежало теперь ему действовать с умом и ловкостью, дабы увенчался его благородный замысел достойным концом.
Он обвел глазами чоракцев. Да, он любил их со всей силой и пламенем сердца, но это не мешало ему ясно видеть в их душах, наряду с высоким, чистым, благородным, – низменное, темное, своекорыстное. В том-то и заключалась плодотворность его любви, что он любил людей такими, какими были они в действительности, не превращая их в своем воображении в ангелов.
– Скажите, а по какому поводу подрались вчера Ширмат с Ярматом? – спросил он.
– Поспорили из-за старого сухого тутовника, предназначенного на дрова, – пояснил Сафар. – Каждый считал его своим – вот и подрались.
– Что же, не могли они распилить его пополам?
– Могли-то могли, но каждому хотелось получить его целиком для себя.
Все это Ходже Насреддину было давным-давно знакомо в людях.
Помолчав, он спросил:
– А скажите, вон тот хилый, чуть живой тополек близ дороги – кому он принадлежит?
– Это мой тополь! – с живостью отозвался гончар Дадабай. – Все знают, что мой!
Глаза его сузились, губы сжались, подбородок выпятился, – солоно пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот чахлый, ценою в две таньга, тополек!
– Так, – сказал Ходжа Насреддин. – Пусть будет твой, не спорю. А вон тот куст ивняка, что склонился над арыком, этот кому принадлежит?
– Мне! – поспешил заявить маслодел Рахман.
– Почему же тебе? – возразил земледелец Усман. – С чего ты взял?
– На моей земле – значит, мой!
– Вот так раз! – воскликнул Усман. – Вы слышите, добрые люди! На его земле!..
– Конечно, на моей!
– Это мы еще посмотрим! – сварливым, склочным голосом ответил Усман багровея. – Он только склонился ветвями на твою сторону, а корни-то, корни – на моей земле!
– На твоей? – с придыханием и привизгом прошипел маслодел. – С каких это пор, а?
– Подождите, не спорьте! – возвысил голос Ходжа Насреддин, спеша предотвратить схватку. – Не спорьте, говорю вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этот ничтожный куст, никому не нужный и не стоящий даже ломаного гроша. Пусть его растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот чертополох – он тоже имеет хозяина?
– Это на моей земле, – ответил Мамед-Али. Ходжа Насреддин долго молчал, размышляя.
Тем временем солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на землю опустилась предсумеречная синева – прозрачная, без отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо под крышей.
И как раз попался – кончиком хвоста – на глаза Ходже Насреддину.
– А этот воробей, что залез сейчас в гнездо, он тоже кому-нибудь принадлежит?
Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались, засмеялись.
– Имеет ли он хозяина? – добивался Ходжа Насреддин.
– Кто ж ему хозяин? – ответил, усмехаясь, Мамед-Али. – Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь, портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна во всех дворах. Он принадлежит всем и никому в отдельности.
Такой именно воробей и нужен был Ходже Насреддину – чтобы принадлежал всем и никому в отдельности.
– Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь особые права?
– Какие права! – засмеялся чайханщик, обнажив беззубые десны и сморщив лицо. – Живет здесь какой-то под крышей, я его не трогаю, он – меня. Живет, и пусть себе живет, мы друг другу не мешаем. Божий воробей, вольная пташка…
– Принеси-ка мне лестницу, Сафар!
Мамед-Али переглянулся с гончаром, маслодел – с коновалом; по чайхане пошел летучий обмен взглядами.
Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Насреддин приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со внимательным лицом, как бы прислушиваясь, и вытащил насмерть перепуганного воробья.
