Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр (книги .txt) 📗

Такой же диагноз ставили автору «Орлеанской девственницы» [136], за что мстительный Господь заставил медиков, окружавших автора «Гения христианства», солгать еще раз.

Вердикт врачей вынудил г-на де Шатобриана оставить оружие; он взялся за перо. Написал «Опыт о революциях» и набросал план «Гения христианства». Затем, коль скоро оба эти столь противоположные по духу сочинения не спасали их автора от голодной смерти, в свободное время он взялся за переводы, получая один ливр за страницу.

В этой борьбе за существование он провел 1794 и 1795 годы.

Еще один человек в это же время тоже боролся с голодом. То был уже знакомый нам молодой командир батальона, взявшего Тулон. Руководитель Военного комитета, Обри, не позволил ему командовать артиллерией; он вернулся в Париж, где ему предложили возглавить бригаду в Вандее. Он отказался и, лишенный всех должностей, в то самое время, когда Шатобриан занимался переводами, стал составлять заметки о средствах укрепления военной мощи Турции для борьбы с европейскими монархиями.

К началу сентября наш командир батальона дошел до полного отчаяния и решил утопиться в Сене. Он уже направлялся к реке, когда, поднимаясь на мост, встретил одного из своих друзей.

— Ты куда? — спросил его друг.

— Топиться.

— Почему?

— У меня нет ни одного су.

— А у меня двадцать тысяч франков. Поделим их.

И друг отдал десять тысяч франков молодому офицеру. Тот не бросился в реку. А 4 октября, отправившись в театр Фейдо, он узнает, что взвод национальной гвардии под началом Лепелетье заставил отступить войска Конвента, которыми командовал Мену, и что теперь ищут какого-нибудь генерала, способного исправить положение.

На следующий день, в пять утра, генерал Александр Дюма получил от Конвента приказ взять на себя командование армией. Но генерала Дюма не было в Париже, и Баррас, назначенный вместо него, подал ходатайство и получил разрешение взять в помощники бывшего командира батальона Бонапарта.

5 октября — это 13 вандемьера.

Наполеон вышел из безвестности благодаря победе; Шатобриан вышел из нее благодаря шедевру.

День 13 вандемьера, конечно, обратит внимание писателя на генерала, но и появление «Гения христианства» привлечет взгляд генерала к поэту [137].

Позже у Бонапарта появится предубеждение против г-на Шатобриана. Однажды Бурьен выразит ему удивление, что человек с таким именем и заслугами не обозначен ни в одном из списков кандидатов на различные должности.

— Вы не первый говорите мне об этом, Бурьен, — отвечал Бонапарт, — но я уже сказал, чтобы по этому поводу ко мне больше не обращались. У этого человека свои представления о свободе и независимости, они не согласуются с моими. Я предпочитаю иметь в нем врага, а не друга по принуждению. А там будет видно. Я подержу его на вторых ролях, и если справится, начну его продвигать.

Из этих слов ясно, что Бонапарт не имел представления о том, чего стоит Шатобриан.

Вскоре, однако, публикация «Аталы» так превознесла имя ее автора, что первый консул стал с беспокойством поглядывать на него, испытывая ревность ко всему, что отвлекает внимание от его собственной персоны.

За «Аталой» последовал «Гений христианства». Чудесным образом Бонапарт получил поддержку в книге, произведшей настоящую сенсацию. Ее совершенство обратило умы современников к религиозным идеям.

Однажды г-жа Бачокки зашла к брату с книгой в руках.

— Прочтите ее, Наполеон, — обратилась она к нему, — уверена, вы будете довольны.

Бонапарт взял томик, бросил рассеянный взгляд на обложку. Это была «Атала».

— Еще один роман на «а», — произнес он. — Как будто у меня есть время на чтение всякой вашей ерунды!

Однако он все же забрал у сестры книгу и положил на стол.

Г-жа Бачокки тут же попросила его вычеркнуть Шатобриана из списка эмигрантов.

Я уже говорил, что Бонапарт был малообразован и не интересовался литературой. Видно, он не знал, что автором «Аталы» был Шатобриан.

Первый консул прочел повесть и остался ею доволен; когда же через некоторое время г-н де Шатобриан опубликовал «Гения христианства», к нему вернулись все прежние предубеждения против автора.

Впервые Бонапарт и Шатобриан встретились на подписании брачного контракта мадемуазель де Сурди и Гектора де Сент-Эрмина.

Бонапарт рассчитывал поговорить с ним в тот вечер, но все кончилось так внезапно и так странно, что Бонапарт вернулся в Тюильри, забыв о Шатобриане.

Во второй раз это было на чудесном празднестве, который устроил г-н де Талейран в честь инфанта Пармского, отправлявшегося занять трон Этрурии.

Позволим г-ну де Шатобриану самому описать эту яркую встречу и впечатление, которое она произвела [138].

«Когда появился Наполеон, я стоял на галерее: он приятно поразил меня; прежде я лишь однажды видел его и не говорил с ним. Он улыбался ослепительно и ласково; глаза его, прекрасно посаженные и изящно обрамленные бровями, бросали дивные взгляды, в которых еще не сквозило никакого лукавства, не было ничего театрального и искусственного. «Гений христианства», наделавший в ту пору много шума, произвел впечатление на Наполеона. Этого хладнокровного политика одушевляло чудесное воображение: он не стал бы тем, кем стал, если бы его не вдохновляла муза; разум его воплощал идеи поэта. Натура людей, созданных для великих подвигов, всегда двойственна, ибо они должны быть способны и на вдохновенную мысль, и на решительный поступок: одна половина рождает замысел, другая приводит его в исполнение.

Каким-то образом Бонапарт заметил и узнал меня. Когда он направился ко мне, никто не мог понять, кого он ищет; все расступались, каждый надеялся, что консул идет к нему; эта бестолковость, казалось, раздражала властелина. Я отступил и встал позади соседей; внезапно Бонапарт возвысил голос и произнес:

— Господин де Шатобриан!

Я остался в одиночестве; толпа тотчас отхлынула, чтобы сомкнуться вокруг нас кольцом. Бонапарт заговорил со мной, не чинясь: без любезностей, без праздных вопросов, без предисловий, он сразу повел речь о Египте и арабах, как если бы я входил в число его приближенных и он всего лишь продолжил начатую беседу.

— Меня всегда поражало, — сказал он мне, — что шейхи падают на колени среди пустыни, лицом к Востоку и утыкаются лбом в песок. Что это за неведомая святыня на Востоке, которой они поклоняются?

Замолчав на мгновение, Бонапарт без перехода заговорил о другом:

— Христианство! Идеологи, кажется, предлагают видеть в нем просто-напросто астрономическую систему? Пусть даже это оказалось бы правдой, разве я поверю, что христианство ничтожно? Если христианство есть аллегория движении сфер, геометрия светил, то как бы ни старались вольнодумцы, они против воли оставляют «гадине» еще довольно величия.

Неистовый Бонапарт удалился. Я уподобился Иову: в ночи «дух прошел надо мною; волосы стали дыбом на мне. Он стал — но я не распознал вида его — только облик был перед глазами моими, тихое веяние — и я слышу голос» [139].

Жизнь моя была не более чем цепью видений; ад и небо постоянно разверзались у меня под ногами и над головой, не давая мне времени измерить их мрак и свет. По одному единственному разу встречался я на границе двух веков с человеком старого мира — Вашингтоном и с человеком нового мира — Наполеоном. И с тем и с другим разговор мой был краток; оба возвратили меня к уединенному существованию, один — добродушным пожеланием, другой — преступлением.

Я заметил, что, пробираясь в толпе, Бонапарт бросал на меня взгляды более пристальные, нежели во время нашей беседы. Я также провожал его глазами и, подобно Данте, повторял про себя: