Пуритане - Скотт Вальтер (книги онлайн .txt) 📗

Между тем численность их отряда непрерывно росла, так как к ним со всех сторон подходили отдельные кавалерийские группы. Почти каждая из них вела с собою несчастных, попавших в их руки. Наконец они подошли к Эдинбургу.

— Наш Тайный Совет, — сказал Клеверхауз, — очевидно, чтобы подчеркнуть свой недавний страх шумными торжествами, постановил устроить нечто вроде триумфального въезда с участием нас, победителей, и наших пленных. Не будучи охотником до подобных зрелищ, я предпочитаю уклониться от своей роли и одновременно освободить вас от вашей.

Сказав это, он передал команду над полком Аллану (теперь подполковнику) и, повернув коня в переулок, въехал в город вместе с Мортоном и двумя-тремя слугами. Прибыв к себе — он обычно жил в Кэнонгейте, — Клеверхауз проводил своего пленника в небольшую комнату, напомнив ему, что в соответствии с данным словом он обязан находиться здесь неотлучно.

Проведя приблизительно четверть часа в размышлениях о превратностях последнего периода своей жизни, Мортон услышал доносившийся снизу, с улицы, оглушительный шум и подошел к окну. Звуки труб, грохот барабанов и литавр вместе с криками и воем толпы возвестили ему, что королевская кавалерия торжественно входит в город, как об этом говорил Клеверхауз. Городские власти в сопровождении стражи с алебардами встретили победителей у ворот и теперь двигались во главе общего шествия. Следом за ними пронесли две головы, надетые на длинные пики; перед каждой из этих забрызганных кровью голов несли руки изрубленных на куски страдальцев; те, кто их нес, издевательства ради, то и дело сближали их между собой в жесте мольбы или молитвы. Это были окровавленные останки двух проповедников, павших в битве у Босуэлского моста. Проследовала телега с помощником палача вместо возницы; на ней находились Мак-Брайер и еще двое пленных, очевидно, также священники. Они ехали с непокрытыми головами и были закованы в тяжелые кандалы, но смотрели на окружающих скорее с выражением торжества, чем страха или уныния. Казалось, будто они совершенно бесчувственны и к судьбе павших товарищей, о которой наглядно говорили кровавые трофеи у них перед глазами, и к предстоящей им самим казни, предвещаемой всем, что они видели.

За этими пленными, выставленными на позор и осмеяние зрителей, показался кавалерийский отряд; солдаты размахивали клинками, наполняя просторную улицу возгласами и криками, подхваченными воплями и воем беснующейся толпы, которая в любом крупном городе рада орать и неистовствовать на подобных сборищах. В хвосте, за солдатами, двигалась основная масса пленных, впереди которой находились некоторые из их вождей, подвергавшиеся всевозможным оскорблениям и издевательствам. Иные были привязаны к седлу задом наперед и ехали лицом к хвосту лошади, другие — прикованы к длинным железным брусьям, которые им самим надо было держать в руках, подобно испанским галерникам, направляющимся в тот порт, где им предстоит взойти на корабль note 31 Головы погибших вождей несли с улюлюканьем впереди тех, кто остался в живых, — иные на пиках и алебардах, иные в мешках, на которых были намалеваны имена павших. Таков был авангард этого жуткого шествия пленных, обреченных, по-видимому, на смерть, хотя на них и не было сан-бенито, как на еретиках, осужденных святой инквизицией на аутодафе.

За ними шла безвестная толпа пленных повстанцев в несколько сот человек; некоторые, несмотря на постигшие их несчастья, сохраняли веру в то дело, за которое пострадали, и были готовы как будто доказать это на эшафоте, другие были мертвенно-бледны, унылы, растерянны и, видимо, задавались вопросом, разумно ли было отдавать себя делу, от которого отшатнулось само провидение; они поглядывали по сторонам, высматривая, куда бы можно было бежать и спастись от роковых последствий своей опрометчивости. Попадались среди них и такие, которые, очевидно, не были в состоянии ни составить себе мнения об этом предмете, ни испытывать надежду, уверенность или страх; истомленные жаждой и усталостью, они брели, словно быки, подгоняемые погонщиками, равнодушные ко всему, кроме того, что их мучило в данный момент, не отдавая себе отчета, гонят ли их на бойню или на пастбище. Этих несчастных с обеих сторон охраняли цепи солдат. Шествие замыкалось главными силами кавалерии. Звуки военной музыки, отражаясь от высоких домов по обеим сторонам улицы, смешивались с победными песнями, ликующими возгласами солдат и дикими воплями городской черни.

Глядя на это ужасное зрелище, узнавая среди окровавленных, несчастных и измученных живых страдальцев лица, которые он часто видел во время этого кратковременного восстания, Мортон почувствовал, как у него болезненно сжалось сердце. Потрясенный и подавленный, опустился он в кресло; из этого состояния его вывел голос верного Кадди.

— Спаси нас Господи, сэр, — бормотал невнятно бедняга; его зубы щелкали, как щипцы для орехов, волосы поднялись дыбом, как щетина кабана, лицо мертвенно-бледно. — Спаси нас Господи, сэр! Нам велено немедленно предстать пред Советом! О, Господи! Зачем им такой бедняга, как я? Их там столько — знатных и важных лордов! И тут еще матушка притащилась из Глазго, чтобы посмотреть, как я буду ратовать — так она это зовет — за истинную веру, то есть как я стану признаваться во всем и буду за это повешен. Но черта с два, не сделать им из меня дурака, коль я могу придумать кое-что получше! А вот и сам Клеверхауз! Господи, спаси нас и помилуй, говорю я еще раз!

— Вам нужно немедленно ехать в Совет, мистер Мортон, — сказал Клеверхауз, вошедший в комнату в тот момент, когда Кадди кончал говорить. — Ваш слуга также должен отправиться с вами. Вы можете не тревожиться о своей судьбе. Впрочем, предупреждаю: вам придется увидеть нечто весьма неприятное, такое, от чего я бы вас охотно избавил. Моя карета готова. Едем?

Нетрудно себе представить, что Мортон не осмелился отказаться от этого предложения, как бы мало удовольствия оно ни сулило.

— Могу вам сообщить, — продолжал Клеверхауз, когда они спускались по лестнице, — что вы отделаетесь, в общем, легко, и ваш слуга тоже, лишь бы он сумел придержать язык за зубами.

Услышав эти слова, Кадди пришел в восторг.

— Ну нет! За меня можете не беспокоиться, — сказал он, — разве что матушка вмешается в это дело.

В этот момент в плечо бедного Кадди вцепилась старая Моз, которой удалось пробраться в прихожую.

— Ах, дорогой мой, голубчик мой! — воскликнула она, вешаясь Кадди на шею. — Я радостна и горда, полна скорби и смиренна, и все в одно время, ибо я вижу сына моего, идущего горделиво ратовать перед Советом устами своими за истину, как он ратовал за нее с оружием в руках на поле сражения.

— Тише, матушка, тише! — нетерпеливо закричал Кадди. — Что вы, с ума сошли, что ли! Время ли говорить о таких вещах? Повторяю, не стану я ратовать ни за что. Я уже разговаривал с мистером Паундтекстом и приму декларацию, или как они там ее называют, и если мы это сделаем, то только останемся в выигрыше, он отвечает за себя и за своих прихожан, такой священник — как раз по мне. И ничего не хочу слышать о ваших проповедях, которые кончаются псалмом на Сенном рынке.

— О Кадди, мальчик мой, что станет со мною, если они сгубят тебя!

— воскликнула старая Моз, не зная, о чем следует заботиться больше: о спасении души своего сына или о спасении его тела. — Но только помни, дитятко мое ненаглядное, что ты сражался за веру, и не допусти, чтобы страх утратить здешнюю жизнь заставил тебя отречься от твоей благочестивой борьбы.

— Ах, милая матушка, — отвечал Кадди, — сражался я более чем достаточно, с меня довольно, и, говоря по правде, я устал от этого дела. Навидался я всякого оружия и всяких доспехов: и мушкетов, и пистолетов, и курток из буйволовой кожи, и разного снаряжения, и ничего я так не хочу, как снова взяться за плуг. Не знаю, что могло бы заставить человека сражаться (то есть если он не рассердится), разве что страх, что тебя вздернут или убьют, если ты повернешься спиной.