Харагуа (ЛП) - Васкес-Фигероа Альберто (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
Утром следующего дня семью Сьенфуэгоса погрузили в две большие пироги, которые затем направились к восточной оконечности острова Гонава. На берегу остались лишь сам канарец и брат Бернардино. По дороге в деревню они столкнулись с толпой стариков, женщин и детей, бегущих от испанских солдат.
Сьенфуэгос, понимавший их язык, о чем-то заговорил с ними; а затем перевел спутнику рассказы местных жителей. Монах не поверил собственным ушам, когда две совсем юные девушки, которых едва ли можно было назвать женщинами, рассказали в мельчайших подробностях, как пятеро солдат заперли их в хижине, где по очереди насиловали, пока сами не выбились из сил.
— Это неправда! — возмущенно воскликнул монах. — Это не может быть правдой! Они лгут!
Канарец без лишних слов указал ему на следы укусов на бедре одной из девушек, а также на синяки и ссадины, сплошь покрывавшие тела обеих.
— Почему вы так уверены, что это ложь, святой отец? — спросил он. — Кто вам такое сказал? Благословенные апостолы? Ваш друг Николас Овандо не возражает, когда его люди так ведут себя с туземками. Поступи они так с испанскими девушками, их бы повесили как преступников; но этих, по его мнению, можно безнаказанно насиловать и даже убивать только потому, что у них темная кожа и они привыкли ходить полуголыми.
— Боже милостивый! — воскликнул монах.
— Только не начинайте опять ваших проповедей! Если вы всерьез полагаете, что у человека, способного на подобные поступки, может быть хотя бы толика жалости к принцессе, вы глубоко заблуждаетесь.
— Овандо не мог об этом знать! — чуть не плакал монах. — Я уверен!
— Если правитель не знает, что его люди творят подобные вещи, то значит, просто не желает об этом знать, — заметил Сьенфуэгос. — Ваш друг Овандо мало чем отличается от Колумбов или Бобадильи, за исключением того, что учился в Саламанке. — Он указал в сторону девушек и молодой женщины, что пугливо отступила, прижимая к себе ребенка. — Посмотрите на этих людей, какой страх застыл на их лицах! Клянусь, когда мы впервые прибыли сюда, я не встречал на их лицах подобного выражения. Тогда это были мирные и счастливые люди, которые относились к нам со всем радушием, — он безнадежно повел плечами. — Они считали нас богами, а потом оказалось, что никакие мы не боги, а настоящие демоны. Сколько зла мы им принесли! Сколько зла!
— Быть может, всему виной война? — стоял на своем де Сигуэнса. — Вы же сами знаете, что...
— Война? — перебил канарец. — Какая война, святой отец? — Вспомните, что я был среди тех, кто первыми ступил на этот остров, и не помню, чтобы кто-то собирался с нами воевать, как и Анакаона желает лишь одного: чтобы ее оставили в покое в маленьком королевстве, где ее народ мог бы жить в мире.
Они молча двинулись дальше, пока впереди не замаячили первые хижины селения. Здесь им пришлось расстаться; францисканец, не удержавшись, крепко обнял Сьенфуэгоса и перекрестил его.
— Да хранит тебя Господь, сын мой, — прошептал он. — И молись за меня. Молись, чтобы этот проклятый лицемер не запер меня в тюрьму, когда услышит то, что я собираюсь ему сказать.
Добрый монах не бросал слов на ветер. Едва представ перед его превосходительством губернатором Овандо, он выпалил ему прямо в лицо все, что о нем думает, обрушив ему на голову целый водопад всех известных ему ругательств, самым приличным из которых был «сукин сын».
Откуда благочестивый францисканец набрался подобных слов, а главное, как мог осмелиться выкрикнуть их прямо в лицо столь высокопоставленной особе, остается загадкой, ибо все хроники об этом умалчивают. Достоверно известно лишь то, что сия гневная отповедь вогнала в краску даже видавших виды гвардейцев, которые никак не могли понять, как губернатор вообще терпит подобные безобразия, вместо того чтобы запереть под замок этого буйнопомешанного.
Возможно, это объяснялось дружбой; а быть может, в глубине души Овандо понимал, что поступает неправильно, или для него самого стало неприятным сюрпризом, что солдаты насиловали девочек: услышав об этом, он едва не лишился дара речи. Так или иначе, впервые в истории испанский правитель Вест-Индии смиренно выслушал упреки священника, публично обвинившего его в жестоком и несправедливом обращении с туземцами.
Со временем подобное противостояние станет обычным делом, своего рода осью, вокруг которой будет вращаться имперская политика в Новом Свете; но, как скажут позднее, все это будет лишь очередным повторением той первой перебранки между братом Бернардино де Сигуэнсой и губернатором Николасом де Овандо, которая случилась в Харагуа на следующий день после пленения принцессы Анакаоны.
По мнению губернатора, туземцев надлежало рассматривать не как людей, а как животных; ему не пришло бы в голову задумываться об их правах или считать их такими же детьми Бога, как андалузцев, кастильцев или каталонцев.
Одним словом, они были для него даже не просто язычниками, а настоящими еретиками.
Кстати говоря, слово «еретик», весьма уместное в Испании королей-католиков, не имело ни малейшего смысла здесь, по другую сторону океана.
Еретики и неверные были в большинстве своем открытыми врагами Изабеллы и Фердинанда, чего никак нельзя было сказать о язычниках: в глазах их величеств это были всего лишь бедные невежественные люди, не имевшие возможности познать единого истинного Бога, а потому испанцам следовало привести их к вере Христовой, основанной на терпении и понимании.
А значит, истинный христианин с той же силой, с какой ненавидел мавров, евреев или альбигойцев, должен был любить негров из Африки или краснокожих жителей Индий, поскольку в глазах их величеств было одинаково почетным как резать глотки одним, так и спасать души других.
Однако люди Овандо отнюдь не стремились следовать этим правилам, и брат Бернардино де Сигуэнса не скрывал своего возмущения по этому поводу. Принцесса Анакаона еще не была крещена, а значит, никак не могла отречься от веры Христовой и стать еретичкой. И уж тем более она не провозглашала себя иудейкой или мусульманкой и уже по этой причине не могла считаться неверной. Таким образом, она была всего лишь простой и наивной язычницей, а значит, ее надлежало оберегать, защищать и дать ей возможность принять крещение, вместо того чтобы заманить в ловушку и приговорить к смертной казни.
— Неужели вы сами этого не понимаете? — воскликнул под конец брат Бернардино, когда они оба слегка остыли, истощив запас взаимных оскорблений.
— Я-то понимаю, — сухо согласился губернатор. — А вот вы не желаете понимать, что для королей законы не писаны.
— И что же вы хотите сказать этой кощунственной фразой? — возмутился монах.
— Я хочу сказать, что если Анакаона претендует на то, чтобы именоваться королевой Харагуа, она не может требовать, чтобы ее судили согласно законам, изданным для простых смертных. Так что всему виной ее собственное упрямство, а вовсе не мое нежелание что-то там понимать.
— В жизни своей не слыхал столь лицемерных заявлений, — отпечатал де Сигуэнса. — И подобного низкопоклонства я тоже никогда не видел.
— Боюсь, что меня начинают утомлять ваши слова и ваш тон, — заметил Овандо. — Так что не выводите меня из себя: вы, конечно, мой друг, но всему есть предел.
— И что вы тогда сделаете? — осведомился францисканец все с той же агрессивностью. — Прикажете меня повесить? Или посадить под замок? Вы прекрасно знаете, что не имеете на это права, и я не думаю, что вы решитесь пойти против святой церкви. Первейшая обязанность слуги Христова — охранять свое стадо; именно это я и пытаюсь делать. К несчастью, ваши солдаты, что так бездумно нарушают Божьи заповеди, тоже часть этого стада, пусть и худшая. Троньте меня хоть пальцем — и я отлучу вас от церкви!
— Вы с ума сошли? — выкрикнул побледневший губернатор. — Или в вас бес вселился?
— Я не сошел с ума и не одержим ничем, кроме гнева Божьего. Того самого, который, несомненно, охватит и вас, если вы соизволите сойти со своего пьедестала и взглянете на следы зубов, оставленные испанскими солдатами на телах невинных девочек. Это ваших солдат надлежит повесить, а не принцессу!
