Блэк. Эрминия. Корсиканские братья - Дюма Александр (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
На скорую руку соорудив носилки, они перенесли раненого в лодку.
В это время Анри, мертвенно-бледный, но сдерживающий свое волнение, приблизился к шевалье.
— Сударь, — сказал он, — перед началом поединка, от которого он, повинуясь предрассудку, не пожелал отказаться, о чем я горько сожалею, мой брат поручил мне, каким бы ни был исход этой дуэли, просить вас дать разрешение на его брак с мадемуазель Терезой де ля Гравери, вашей дочерью.
Услышав эти слова, шевалье бросился в объятия молодого человека и, изнемогая от волнения, лишился чувств.
Когда он пришел в себя, Анри, секунданты раненого и сам раненый были уже далеко; шевалье остался в обществе господина Шалье, похлопывающего его по рукам, и Блэка, лизавшего ему лицо.
Глава XXXVII,
КОТОРАЯ БЛАГОРАЗУМНО ВОЗДЕРЖИТСЯ ОТ ТОГО, ЧТОБЫ ЗАКОНЧИТЬСЯ ИНАЧЕ, ЧЕМ ОБЫЧНО ЗАКАНЧИВАЮТСЯ ПОСЛЕДНИЕ ГЛАВЫ
Когда господин де ля Гравери вернулся в гостиницу «Лондон», ему сообщили, что Тереза уже приехала и ждет шевалье в его комнате.
Волнение шевалье было так велико, что ему не достало мужества рассказать девушке о событиях, столь круто изменивших ее жизнь.
Он поведал господину Шалье все, что необходимо было ей сказать, и втолкнул его в комнату, а сам остался ждать за дверью.
Тереза была сильно удивлена, увидев, как в комнату вместо господина де ля Гравери вошел неизвестный ей человек, но Шалье поторопился ее успокоить; к тому же, Блэк, учуявший свою юную хозяйку, последовал за негоциантом и теперь всячески ласкался к Терезе.
Но лишь только последняя узнала об опасности, которой ради нее подвергался господин де ля Гравери, она в страшном волнении вскричала:
— О! мой отец! мой милый добрый отец! где же вы?
Шевалье не мог устоять перед этим призывом.
Открыв дверь, он бросился в объятия своей дочери и, покрывая ее лоб поцелуями, прижал Терезу к своей груди.
— Черт возьми! — воскликнул он, освободившись из ее объятий, — вот она плата за все то, что я сделал для тебя, дитя мое. О! что за счастье увидеться и обняться вновь, после того, как мы были буквально на волосок от того, чтобы навсегда потерять друг друга! Нет, черт побери! ничто на свете не может сравниться с этим счастьем.
Затем, внезапно остановившись, как бы испугавшись самого себя, шевалье добавил:
— Бог мой! Похоже мне уже пора стать прежним де ля Гравери: вот уже два дня я ругаюсь, как какой-нибудь безбожник или нечестивец; со мной никогда такого не было, даже, когда я был страшно сердит на Марианну. Проклятье! Добрая канонисса меня и не узнала бы сейчас!
— Дорогой отец, — сказала Тереза, снова обнимая и целуя шевалье, — дорогой отец, никогда, даже в моих самых честолюбивых мечтах, я не осмеливалась бы желать того, что происходит сейчас со мной.
Затем мысли ее приняли несколько иной оборот.
— Увы! Значит, моя бедная матушка умерла! О! мы часто будем вспоминать о ней, не правда ли?
Шалье бросил на шевалье взгляд, исполненный беспокойства и сострадания.
Но того, казалось, ничуть не взволновала просьба, высказанная девушкой.
— О! конечно же, мы будем ее вспоминать, — ответил он. — Она была так добра, так красива, ты — вылитый ее портрет, дитя мое. А если бы ты знала, каким счастливым она меня сделала во времена моей молодости! Сколько прелестных воспоминаний она мне подарила о том времени, которое так далеко ушло от нас, но которое навсегда запечатлелось в моем сердце.
— Значит, она тоже была несчастна?
— Увы, да, моя дорогая малютка. Но что поделаешь! — добавил со вздохом шевалье, — я был молод и не всегда поступал разумно.
— О! Это невозможно, отец! — вскричала Тереза, — я могу поклясться, что, если моя мать была несчастна, то вашей вины в этом не было.
— Знаете ли вы, что у вас золотое сердце? — прошептал Шалье на ухо шевалье де ля Гравери.
— Вот еще! — подхватил тот, — мое сердце, мое сердце… Я сердит на него! Если бы оно не было таким ленивым и таким трусливым, то вот уже восемь лет я бы ласкал у себя на коленях это драгоценное крошечное создание. Как должно быть это хорошо, друг мой, когда тебя обнимает и целует девятилетняя девочка, вся белокурая и розовая! — Вот то счастье, которого лишил меня мой эгоизм.
В эту минуту вошел служащий гостиницы и сообщил господину де ля Гравери, что на лестнице его ждет молодой человек, тот самый, который уже приходил сегодня утром.
Шевалье быстро вышел.
Действительно, это был Анри.
— Тереза здесь, — сказал ему де ля Гравери, — Вы хотите ее увидеть?
— Нет, сударь, — отвечал Анри. — Это было бы неприлично как для нее, так и для меня. Я даже не буду присутствовать на церемонии бракосочетания. Мой отец, которому я рассказал обо всем случившемся, и который дал свое согласие на это слишком запоздалое искупление вины, мой отец будет представлять нашу семью подле моего несчастного брата.
Но Тереза услышала чей-то голос и, благодаря сверхъестественному чутью, которое порождает глубокая и сильная страсть, она узнала голос Анри.
И прежде чем Шалье смог бы воспротивиться ее намерению, прежде чем он даже мог бы о нем догадаться, она распахнула дверь и, бросившись в объятия молодого человека, произнесла:
— О! Анри, Анри, ты ведь знаешь, что я уступила лишь тебе.
— Я знаю все, моя бедная Тереза.
— Ах! Почему ты меня покинул! — чуть слышно сказала девушка.
— Увы! Я жестоко поплатился за мою слабость, — ответил Анри. — Но встретим, как подобает, наше несчастье. Скоро вы станете моей сестрой. Останемся же достойны — и вы, и я, тех новых уз, которые вскоре соединят нас. Позвольте мне откланяться и удалиться.
— Не покидайте меня в такой момент, Анри, я вас умоляю! Останьтесь рядом со мной до тех пор, пока новые клятвы не разлучат нас вторично.
Анри, который тоже безумно страдал от того, что должен расстаться с Терезой, не нашел в себе сил устоять перед ее мольбой и безропотно согласился проводить ее к своему брату.
Каким бы болезненным ни был для него этот путь, Гратьен настоял, чтобы его перевезли в Париж.
Его положили в особняке в предместье Сент-Оноре.
Шевалье, Тереза, Анри и Шалье застали его отца, господина д'Эльбэна и двух офицеров, бывших секундантами, у кровати раненого.
Вызвали хирурга, который тоже хлопотал вокруг постели больного.
Гратьен лежал на диване, поддерживаемый подушками, он занимал почти вертикальное положение, чтобы помешать крови скапливаться в легких.
Он был бледен, однако в его глазах было выражение спокойствия и ясной безмятежности, которое прежде полностью отсутствовало в его взгляде.
Увидев вошедшую Терезу, тоже сильно побледневшую и изменившуюся под влиянием беременности, поддерживаемую с одной стороны Анри, а с другой шевалье, Гратьен медленно вынул свои руки из-под одеяла, испачканного кровью, и сложил их, как будто прося прощения у девушки.
Его дыхание было таким прерывистым и стесненным, что каждое слово давалось ему с большим трудом. Вместо него взял слово граф д'Эльбэн.
— Мой сын страшно виноват по отношению к вам, мадемуазель; и он понес вполне справедливое возмездие, но как оно жестоко! Постарайтесь же его простить и облегчите своим состраданием последние минуты моего несчастного сына.
Тереза бросилась на колени перед кроватью Гратьена, взяла в свои ладони уже холодеющие руки умирающего и, рыдая, прижала их к своим губам.
Почувствовав это пожатие, Гратьен собрался с силами и попытался с благодарностью улыбнуться своей потрясенной и печальной невесте.
В это время в комнату вошли нотариус и священники, за которыми перед этим посылали слуг.
Первый составил брачный контракт двух супругов.
Затем священник и его помощники, надев свои священнические одежды, приступили к религиозной церемонии венчания.
В этой комнате разыгрывалось поистине величественное действо.
Повсюду были признаки смерти: белье в пятнах крови, разбросанное по ковру, аптечка и хирургические инструменты на предметах мебели; люди с бледными и удрученными лицами, сидящие по углам или стоящие вокруг кровати; среди всего этого звуки рыданий Терезы, прерывающие монотонное бормотание священника, читающего молитву, и заглушающие все происходящее, и пронзительное свистящее дыхание раненого; наконец, лица двух супругов, одним из которых была эта бедная девушка, едва оправившаяся после ужасной болезни, которую ей удалось побороть, и которая, изнемогая от пережитого волнения, казалось, продолжала жить лишь для того, чтобы сохранить жизнь ребенку, которого она носила в своем чреве, а другой, обручаясь с молодой женщиной, одновременно обручался и со смертью, а брачным ложем ему должен был служить гроб, — все это, освещенное дрожащим светом нескольких восковых свечей, составляло одну из самых трогательных картин.
