Вторжение в рай - Ратерфорд Алекс (чтение книг TXT) 📗
— Как его зовут?
— Хиндал.
Глаза Бабури сверкнули.
— Это значит «Покоритель Индостана».
— Я назвал его так в момент восторга. Когда пришло известие о его рождении, я еще не вернулся из похода. Возможно, я сам себя в этом убедил, но мне показалось, что рождение сына в такой момент — знак того, что Индостан с его богатствами и великими возможностями — это и есть мое предназначение. Если только я найду способ…
— Об этом мы говорили еще тогда, много лет назад, когда совершили первый поход к тамошним рубежам. Помнишь эти бескрайние небеса и яркое оранжевое солнце?
— Конечно. А озеро, где мы видели тысячи птиц с крыльями, красными, будто их окунули в кровь… Такое не забывается.
Бабур поднялся с желтых парчовых подушек, на которых возлежал, и подошел к отрытому окну. По ту сторону двора, у караульного помещения горели факелы: все было тихо, как и должно быть в столь поздний час.
— Однако Хиндалу уже три года, а я так и не приблизился к осуществлению своей мечты о создании великой державы, хоть в Индостане, хоть где-нибудь еще. Знаю, я должен быть благодарен судьбе за то, что имею. Моя знать, командиры — даже Байсангар, который был со мной все эти годы, — глядя на меня, видят правителя, прочно восседающего на троне, у которого нет особых причин для беспокойства. Им не дано понять ту неудовлетворенность, что не дает мне покоя. Да и как бы они могли, я ведь никогда с ними об этом не говорил.
— А как насчет Ханзады? Уж сестру-то не провести, она слишком хорошо тебя знает.
— Она, я в этом уверен, подозревает, что я не могу обрести покой. Но после всего того, что ей пришлось испытать, я просто не могу взвалить на нее еще и груз моих честолюбивых желаний и эгоистичной неудовлетворенности, столь мелочной по сравнению с ее страданиями… Ну, а поговорить об этом с Махам я не могу, она просто меня не поймет… Всякий раз, когда я пытаюсь рассказать ей о своей неудовлетворенности, она начинает подозревать, что я не удовлетворен ею. Будь здесь ты, все могло сложиться совсем по-другому. Мне трудно описать тебе, во что превратилась моя жизнь. Я обладаю всей полнотой власти, живу в роскоши, но порой это завидное существование ощущается как бесконечная тягостная работа, которой не видно конца и от которой нечего ждать, поскольку каждый новый день становится лишь повторением предыдущего. Бывает, чтобы заглушить свое недовольство, я устраиваю попойки в кругу своей знати, где подают крепкие напитки моей страны, такие, как то красное вино из Газни, что мы пьем сейчас. Случается, напиваюсь до беспамятства, и слуги на заре уносят меня в опочивальню. А бывает, употребляю опиум или «банг» — гашиш. Они переносят меня в зыбкий, но яркий мир, где все кажется возможным.
— В этом нет ничего постыдного.
— Но какое в этом благородство? Где тут слава, которой так жаждет моя душа? Мне уже почти сорок, а я чувствую себя пойманным здесь в ловушку, как мой отец в Фергане. Хуже того, старый мир Тимуридов, — мой мир! — ушел в прошлое. Узбекские варвары разбили его так, что уже не восстановить. И что мне осталось?
Голос Бабура дрожал. Он повернулся к другу и, чуть помолчав, добавил:
— Знаю, что могу показаться неблагодарным и тщеславным… Я никогда никому об этом не рассказывал, да и тебе, наверное, не стоило… Ты, бывало, высмеивал мои сомнения…
— Нет, не сомнения, а только твою жалость к себе. Но за прошедшие годы жизнь многому меня научила. Я был слишком самонадеян, слишком уверен в своей правоте. И гордыни у меня было больше, чем у тебя, хотя ты владыка, а я нет. Теперь я понимаю… знаю, что это такое: чего-то страстно желать и не иметь возможности этого добиться.
— А чего ты так сильно хотел?
— Вернуться.
— Ты останешься?
— Да… По крайней мере, пока мы снова не подеремся.
Бабури похлопал ладонью по концу бронзовой трубы в три локтя длиной.
— Это ствол. Сначала туда закладываются льняные мешочки с порохом, потом забивается ядро. А вот это, — он указал на выпуклость в нижней части ствола, — называется казенник. Видишь эту маленькую дырку, — она называется запальным отверстием. Сюда перед выстрелом пушкарь вставляет длинный, тонкий металлический прут и протыкает мешок с порохом. После этого он вставляет в отверстие зажженный фитиль: порох воспламеняется и происходит выстрел.
— И как далеко стреляют такие трубы?
— Чем длиннее ствол и больше калибр, тем дальше стреляет пушка. У султана есть немало орудий длиной по шесть локтей, а то и больше, некоторые весят по двадцать тысяч фунтов. Но это еще мелочь по сравнению с Великой Турецкой Бомбардой, которую семьдесят лет назад султан Мехмет использовал при захвате Стамбула. Если б ты только ее видел! Длина ствола больше десяти локтей, отверстие в нем в пятнадцать пядей: она посылает каменное ядро в тысячу двести фунтов весом, больше, чем на милю. А грохот выстрела, говорят, слышен в десяти милях. Правда, она способна произвести лишь пятнадцать выстрелов в день, и, чтобы управляться с ней, требуется две сотни человек. И она слишком тяжела: чтобы передвигать ее, нужна упряжка из семидесяти быков. С той, что я привез, иметь дело полегче.
— Покажи мне, на что она способна…
Бабуру не терпелось увидеть диковинное оружие в действии. Мишень представляла собой пирамиду из тяжелых камней в шесть локтей высотой, которую люди Бабури сложили на расстоянии в три сотни шагов.
Тот выкрикнул приказ, и пятеро наемников, одетых во все кожаное: шапки, безрукавки и штаны, стали действовать. Один из них, орудуя деревянным шестом, похожим на колотушку для игры в поло, но с намотанной на конце овечьей шкурой, затолкал в ствол льняной мешочек с порохом. Двое других, натужно кряхтя, подняли и вложили в ствол круглое каменное ядро, которое с помощью того же шеста затолкали поглубже. Как только они закончили, четвертый пушкарь проткнул металлическим прутом находящийся внутри мешок и рассыпал немного пороха вокруг запального отверстия.
— Это для верности, — пояснил Бабури.
— Назад!
Он выждал, удостоверился, что Бабур отошел на достаточное расстояние, после чего подошел к пушке и проверил угол прицела. Удовлетворившись увиденным, тот отступил и подал знак пятому наемнику, уже державшему наготове промасленный шнур, конец которого тлел. Он смотрел на Бабури.
— Огонь!
Пушкарь просунул свой горящий фитиль в запальное отверстие и отпрыгнул назад. Секунда — и раздался оглушительный гром. Ядро вылетело из дула, пронеслось над лугом и ударило в мишень. Взметнулась туча пыли, а когда она развеялась, Бабур увидел, что пирамида из камней превратилась в кучу щебенки.
— Ты только посмотри, — с гордостью в голосе произнес Бабури. — В битве при Чалдыране султан Селим выстроил такие пушки в ряд, прикрыв их линией тяжелых возов, и персы ничего не смогли поделать. Ну а потом турки устремились вперед и перестреляли еще пытавшихся сопротивляться персов из фитильных ружей. Смотри…
Бабури хлопнул в ладоши, и один из его людей вынес и положил к его ногам продолговатый деревянный футляр.
— Много лет назад ты учил меня стрелять из лука. Ты сделал меня Квор-беги, Господином Лука. А теперь я могу научить тебя меткой стрельбе только из другого оружия.
Бабури наклонился и достал из футляра странный предмет, большую часть которого составляла длинная металлическая трубка.
— Изготовлено из лучшей стали.
— Похоже на маленькую пушку.
— Ты прав. Ружье — это и есть маленькая, ручная пушка. Смотри, вот длинный металлический ствол, из которого вылетает пуля. А это так называемый фитильный замок. Насыпаешь порох вот сюда, на полку, потом зажигаешь кончик тонкого запального шнура. Когда огонь добирается до заряда, он воспламеняется, и пороховые газы, расширяясь, выталкивают пулю из ствола.
— Далеко?
— Больше, чем на две сотни шагов, но метко бьет шагов на пятьдесят. Попробуй сам.
К тому времени один из турок уже насадил дыню на шест в качестве мишени. Бабури зарядил ружье и насыпал немного пороху на полку.
