Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3 - Дюма Александр (читать книги txt) 📗
Господин де Безмо, свято уверовав во все то, что ему сказал Арамис, и имея на руках королевский приказ, жаждал лишь одного: пусть сошедший с ума Марчиали будет достаточно сумасшедшим, чтобы повеситься на брусьях своего полога или на одном из прутьев тюремной решетки.
И действительно, этот узник не приносил никакого дохода и ко всему еще становился чрезмерно обременительным. Все осложнения с Сельдоном и Марчиали, осложнения с освобождением и заключением вновь, осложнения, связанные со сходством, – все это нашло бы в подобной развязке чрезвычайно простое и удобное для всех разрешение; больше того, Безмо показалось к тому же, что это не было бы неприятно и г-ну д’Эрбле.
– И по правде сказать, – говорил Безмо майору, своему помощнику, – обыкновенно узник достаточно страдает от своего заключения, он страдает более чем достаточно, чтобы пожелать ему из милосердия смерти. И это тем более так, если узник сошел с ума, если он кусается и шумит; в этом случае, честное слово, можно было бы не только желать ему из милосердия смерти, но было бы добрым делом потихоньку прикончить его.
После приведенных рассуждений славный комендант принялся за свой второй завтрак.
XLVI. Тень господина Фуке
Под впечатлением разговора, происшедшего у него только что с королем, д’Артаньян не раз обращался к себе с вопросом, не сошел ли он сам с ума, имела ли место эта сцена действительно в Во, впрямь ли он – д’Артаньян, капитан мушкетеров, и владелец ли г-н Фуке того замка, в котором Людовику XIV было оказано гостеприимство. Эти рассуждения не были рассуждениями пьяного человека. Правда, в Во угощали, как никогда и нигде, и вина суперинтенданта занимали в этом угощении весьма почетное место. Но гасконец был человеком, никогда не терявшим чувства меры; прикасаясь к клинку своей шпаги, он умел заряжать свою душу холодом ее стали, когда этого требовали важные обстоятельства.
«Теперь, – говорил он себе, покидая королевские апартаменты, – мне предстоит сыграть историческую роль в судьбах короля и его министра; в анналах истории будет записано, что господин д’Артаньян, дворянин из Гаскони, арестовал господина Никола Фуке, суперинтенданта финансов Франции. Мои потомки, если я когда-нибудь буду иметь таковых, станут благодаря этому аресту людьми знаменитыми, как знамениты господа де Люинь благодаря опале и гибели этого бедняги маршала д’ Анкра. Надо выполнить королевскую волю, соблюдая благопристойность. Всякий сумеет сказать: „Господин Фуке, пожалуйте вашу шпагу“, – но не все сумеют охранять его таким образом, чтобы никто и не пикнул по этому поводу. Как же все-таки сделать, чтобы суперинтендант по возможности неприметно освоился с тем, что из величайшей милости он впал в крайнюю степень немилости, что Во превращается для него в тюрьму, что, испытав фимиам Ассура, он попадет на виселицу Амана, или, точнее сказать, д’Ангерана де Мариньи».
Тут чело д’Артаньяна омрачилось из сострадания к несчастьям Фуке. У мушкетера было довольно забот. Отдать таким способом на смерть (ибо, конечно, Людовик XIV ненавидел Фуке), отдать, повторяем, на смерть того, кого молва считала порядочным человеком, – это и в самом деле было тяжким испытанием совести.
«Мне кажется, – сам себе говорил д’Артаньян, – что если я не последний подлец, я должен поставить Фуке в известность о намерениях короля. Но если я выдам тайну моего государя, я совершу вероломство и стану предателем, а это – преступление, предусмотренное сводом военных законов, и мне пришлось увидеть во время войны десятка два таких горемык, которых повесили на суку за то, что они проделали в малом то самое, на что толкает меня моя щепетильность, с той, впрочем, разницей, что я проделаю это в большом. Нет уж, увольте. Полагаю, что человек, не лишенный ума, должен выпутаться из этого положения с достаточной ловкостью. Можно ли допустить, что я представляю собой человека, не лишенного кое-какого ума? Сомнительно, если принять во внимание, что за сорок лет службы я ничего не сберег, и если у меня где-нибудь завалялся хоть единый пистоль, то и это уж будет счастьем».
Д’Артаньян схватился руками за голову, дернул себя за ус и добавил:
«По какой причине Фуке впал в немилость? По трем причинам: первая состоит в том, что его не любит Кольбер; вторая – потому что он пытался покорить сердце мадемуазель Лавальер; третья – так как король любит и Кольбера, и мадемуазель Лавальер. Фуке – человек погибший. Но неужели же я, мужчина, ударю его ногой по голове, когда он упал, опутанный интригами женщин и приказных? Какая мерзость! Если он опасен, я сражу его как врага. Если его преследуют без достаточных оснований, тогда мы еще поглядим. Я пришел к заключению, что ни король, ни кто-либо другой не должны влиять на мое личное мнение. Если б Атос оказался в моем положении, он сделал бы то же самое. Итак, вместо того чтобы грубо войти к Фуке, взять его под арест и упрятать куда-нибудь в укромное место, я постараюсь действовать так, как подобает порядочным людям. Об этом пойдут разговоры, согласен; но обо мне будут говорить только хорошее».
И, вскинув перевязь на плечо особым, свойственным ему жестом, д’Артаньян отправился прямо к Фуке, который, простившись с дамами, собирался спокойно выспаться после своих шумных дневных триумфов.
Фуке только что вошел в свою спальню с улыбкой на устах и полумертвый от утомления.
Когда д’Артаньян переступил порог его комнаты, кроме Фуке и его камердинера в ней никого больше не было.
– Как, это вы, господин д’Артаньян? – удивился Фуке, успевший уже сбросить с себя парадное платье.
– К вашим услугам, – отвечал мушкетер.
– Войдите, дорогой д’Артаньян.
– Благодарю вас.
– Вы хотите покритиковать наше празднество? О, я знаю, у вас очень острый и язвительный ум.
– О нет.
– Что-нибудь мешает вашей охране?
– Совсем нет.
– Быть может, вам отвели неудачное помещение?
– О нет, оно выше всяких похвал.
– Тогда позвольте поблагодарить вас за вашу любезность и заявить, что я ваш должник за все то в высшей степени лестное, что вы изволили высказать мне.
Эти слова, очевидно, значили: «Дорогой господин д’Артаньян, идите-ка спать, раз у вас есть где лечь, и позвольте мне сделать то же».
Д’Артаньян, казалось, не понял.
– Вы, как видно, уже ложитесь? – спросил он Фуке.
– Да. Вы ко мне с каким-нибудь сообщением?
– О нет, мне нечего сообщать. Вы будете спать в этой комнате?
– Как видите.
– Сударь, вы устроили великолепное празднество королю.
– Вы находите?
– О, изумительное.
– И король им доволен?
– В восторге!
– Быть может, он поручил рассказать мне об этом?
– Нет, для этого он нашел бы более достойного вестника, монсеньор.
– Вы скромничаете, господин д’Артаньян.
– Это ваша постель?
– Да, но почему вы задаете такие вопросы? Быть может, вы недовольны вашей постелью?
– Можно ли говорить откровенно?
– Конечно.
– В таком случае вы правы, я недоволен ею.
Фуке вздрогнул.
– Господин д’Артаньян, возьмите, сделайте одолжение, мою комнату!
– Лишить вас вашей собственной комнаты! О нет, никогда!
– Что же делать?
– Разрешите мне разделить ее с вами.
Фуке пристально посмотрел в глаза мушкетеру.
– А-а, вы только от короля?
– Да, монсеньор.
– И король изъявил желание, чтобы вы спали у меня в комнате?
– Монсеньор…
– Отлично, господин д’Артаньян, отлично, вы здесь хозяин.
– Уверяю вас, монсеньор, что я не хотел бы злоупотреблять…
Обращаясь к камердинеру, Фуке произнес:
– Вы свободны!
Камердинер ушел.
– Вам нужно переговорить со мною, сударь? – спросил Фуке.
– Мне?
– Человек вашего ума не приходит в ночную пору к такому человеку, как я, не имея к этому достаточных оснований.
– Не расспрашивайте меня.
– Напротив, буду расспрашивать. Скажите наконец, что вам нужно?
– Ничего. Лишь ваше общество.
