Набат. Книга первая: Паутина - Шевердин Михаил Иванович (читать полные книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Но он оживился и сел на нарах.
— Снять нашивки или, тоже помогает, суток на пять на губу… — Он закашлялся. — Да ладно, не тяни. Принес — разливай, погреемся.
Иванченко сполз с нар и принялся растапливать печку.
— А трибунал? — ехидно заметил Сухорученко, поиграв флягой так, чтобы ее содержимое приятно побулькало.
На столе выстроились в ряд по ранжиру жестяные солдатские кружки, пожелтелая пиала с отбитым краешком и даже целлулоидная чашечка от бритвенного прибора. Разливал спирт Сухорученко медленно, с чувством.
— Был у нас командир, лихой, Корзинкин фамилия, из кронштадтских братишек, — приговаривал Сухорученко. — Как трахнет стекляшечку-другую. Называлось у него «раздавить собаку». Пил, не морщился.
— Корзинкин? Что то не припоминаю, — сказал Иванченко. Он достал стакан и надавил в него до половины гранатового сока. — Лей! Ну, доложу вам, теперь подействует… Завтра буду здоров.
Но остальные не захотели последовать его примеру и пили чистый спирт.
— Дела — красота, — многозначительно заметил Сухорученко, явно рассчитывая вызвать интерес.
Но все так отупели от малярии и холода, что на слова Сухорученко никто даже не обратил внимания. Больные, почувствовав живительный жар в желудке, стали поплотнее заворачиваться в шинели, одеяла и поудобнее укладываться. Весело гудела буржуйка. Сухорученко стукнул кулачищем по столу.
— Дуры, — сказал он зло, — а не командный состав. Говорят им — дела красота, а они… хоть бы хны.
— Говори, коли начал.
— Осадному сидению конец!
— Да ну?
В полумраке каморки зашевелились серые фигуры. Командиры в одном белье, кутаясь в одеяла и шинели, придвинулись к столу. Желтый робкий свет от плошки отбрасывал на мокрую стену тощие, длинные тени. Глубоко запавшие тусклые глаза с завистью смотрели на толстощекого, сияющего Сухорученко, появившегося точно из иного, неведомого мира и здоровья. На широкой, расцветшей от спирта и важности физиономии Сухорученко сияла самодовольная, торжествующая улыбка. Нарочно пряча глаза, он старался не встречаться с лихорадочно блестевшими взглядами, желая попридержать новость, немного помучить ребят. Он облизал губы, смакуя спирт, и громко почмокал, но получился совсем не тот эффект, на который рассчитывал.
— Врет он, шалый кобель! — крикнул кто-то.
— Нажрал ряшку, вот и изголяется!
— Сытый голодного не разумеет.
Сухорученко поднял глаза:
— Что вы, ребята! — Он даже слегка отодвинулся: так зло смотрели на него больные командиры.
Громко капала с камышового потолка талая вода в плошку, поставленную рядом с колченогим столом; в углу кто-то бредил в тяжелом малярийном приступе.
— Вот вам крест, братва. Конец сидению. Идет Гриневич с подмогой. Два батальона уже в Регаре…
Хриплые возгласы «ура» наполнили каморку, тени заметались по стенам.
— Хину привезут! Здорово!
— Качать Сухорученко, качать толстомясого.
Иванченко взял флягу, но она была уже пуста.
— Вылакал все, сукин сын! — крикнул он и запел:
Хотелось всем верить, что тяжелые испытания остались позади.
Трудную зиму переживал Кухистан.
Только что, всего полгода назад, отпраздновали победу. Под решительными ударами восставшего народа и Красной Армии ненавистный эмир Алимхан бежал за Аму-Дарью на юг. Только народ с ликованием начал устраивать жизнь без ханов, беков, хакимов, полицейских — вдруг поползла повсюду тревога. На базарах возникло беспокойство. Хлеб и товары то внезапно исчезали, то появлялись, то снова исчезали. В Каратаге нельзя было купить самую обыкновенную лепешку. Пропали соль, спички. В Бальджуане вдруг дехкане перерезали весь скот. Купцы позакрывали лавки, народ разбежался. Цены на все поднялись едва ли не в два раза. Из Душанбе и Гиссара внезапно ушли почти все жители. Оставшиеся прятались в своих наглухо закрытых мазанках. В Кулябе объявился волосатый пророк и стал грозить карами ада. Люди нервничали, ждали чего-то необычайного, каких-то невероятных событий. Тревога росла, пухла из тоненьких, липких, всюду расползающихся слушков и слухов. Рассказывали, что в одном богоспасаемом кишлаке — каком именно, не говорилось — голытьба, черная кость, собралась у мечети. Там один человек (опять-таки имени его не называли) якобы сказал: «Эмира теперь нет. Бека теперь нет. Кого нам бояться? Теперь землю заберем себе, рабочих быков заберем себе, плуги, бороны заберем себе. Будем сами хозяевами». Пока тот человек говорил, собралась туча чернее черного, грянул гром, сверкнула молния и испепелила крикуна.
Аксакалов назначали почему-то не из народа, а брали старых, тех самых, которые управляли кишлаками при эмире Алимхане. Когда приезжали в кишлак из Бухары векили — представители республиканских властей — или появлялись красноармейцы, аксакалы вывешивали красные полотнища с лозунгами, очень низко кланялись, и бороды их трепетали почтительно. Когда же все уезжали и пыль за последним домом кишлака разгонял ветерок, аксакалы били плеткой дехкан и грозили небесными карами.
Части Красной Армии, сделав свое дело, разгромив последние остатки эмирских войск и в Гиссаре, и под Кулябом, и в Каратегине, постепенно оставляли освобожденную от тирании страну, передавая города и села в гражданское управление векилям Бухарской народной республики. В Душанбе назначен был чрезвычайный векиль — полномочный представитель бухарского правительства, сам председатель Центрального Исполнительного Комитета Усман Ходжаев из турок.
Усман Ходжаев имел в своем подчинении целый штат помощников — назиров (министров). Любил собирать совещания, которые называл во всеуслышание диванами (по примеру диван-совета турецкого султана). На диване он обычно произносил пышные, но туманные речи. Таджикского полнозвучного языка Усман Ходжаев не знал, а говорил на невероятной смеси турецкого с французским. Хоть и щеголял он в военном костюме, но не отличался храбростью. Далее в молодости любил покой и тишину, а теперь, пожилой, отяжелевший, испытавший превратности судьбы, швыряемый обстоятельствами по всему Востоку, он потерял веру в себя, боялся собственной тени. При слове «революция» озноб пробегал по его коже. Назначение векилем бухарского правительства в Кухистан Усман Ходжаев принял неохотно, с тревогой, но все же думал, что в Душанбе он найдет теплое, безмятежное местечко. Только теперь он понял, какую ошибку совершил. Он забрался в крепостцу — арк над речкой Душанбинкой, сказался больным, никуда не выходил, не выезжал. Из канцелярии аккуратно рассылались указы, инструкции, циркуляры. Переписка велась обильная. Полученные бумаги из Бухары или с мест векиль-мухтар не читал, осторожно складывал на полочки в нише, предоставляя им покрываться пылью.
В высшей степени тщательно Усман Ходжаев выполнял все намазы, установленные от века: утренний намаз за сорок пять минут до восхода солнца, полуденную молитву, вечернюю молитву в сумерки через двадцать минут после заката и намази хуфтан перед сном. В тиши своей уединенной спальни, вдали от глаз посторонних, совершая очередной намаз, полномочный представитель революционного правительства Усман Ходжаев предавался размышлениям: «Все идет по предначертанию всевышнего…»
Что касается «предначертанного», то… Кто знает, о чем думал Усман Ходжаев. Одна голова — тысяча мыслей.
Во всяком случае он почему-то не выразил ни малейшего удивления, когда всю страну словно громом поразило вооруженное выступление Ибрагимбека против Народной республики. Усман Ходжаев только во всеуслышание проговорил благочестивое: «Такова воля всемогущего» — и погрузился в свои мысли, совершенно не слушая встревоженную болтовню назиров, поднявших крик о том, что Ибрагимбек собирается напасть на Душанбе и перерезать всех джадидов.
Еще в марте Ибрагимбек вместе со своими друзьями устроил встречу эмиру, бежавшему из Бухары. Выражения преданности снискали Ибрагимбеку милость их высочества эмира Алимхана, и именно тогда он всенародно пожаловал конокраду высокий чин караулбеги.
