Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан
Тогда все свелось к прорыву нескольких каре англичан. Сокруши мы оборону врага, и победа осталась бы за нами. Если вы полагаете, что конфланские гусары во главе с Этьеном Жераром не могли этого сделать, то из вас никудышные судьи. Но фортуна распорядилась иначе: я оказался в стороне, и империя пала. Судьба решила также, что день горести и скорби должен принести мне такие почести, каких я не был удостоен, даже когда летел на крыльях победы из Булони {159} в Вену. Никогда еще моя звезда не горела так ярко, как в тот пасмурный день. Вам известно, что я остался предан императору даже в его бедственном положении и отказался продать свою шпагу и честь Бурбонам. Никогда больше я не оседлаю боевого коня, никогда не услышу у себя за спиной звуков серебряных труб и грохота литавр, не поскачу в атаку во главе эскадронов. Но, друзья мои, воспоминания утешают меня и вызывают слезы умиления. Я никогда не забуду, как достойно проявил себя в последний день военной службы. Я уверен, что из всех замечательных подвигов, которые принесли мне любовь красивых женщин, уважение и зависть мужчин, ни один по дерзости и благородству цели не мог сравниться со знаменитой скачкой в ночь на девятнадцатое июня тысяча восемьсот пятнадцатого года. Я знаю, что эту историю до сих пор обсуждают офицеры за обеденным столом и солдаты в казармах. В армии найдется не много людей, которые не слыхали о моем подвиге. Но скромность заставляла меня держать рот на замке до поры до времени. Сегодня же, друзья мои, я разоткровенничался и решил рассказать все как было.
Для начала хочу убедить вас в том, что в этой кампании принимала участие лучшая из армий Наполеона. Франция к тринадцатому году уже не обладала сильной армией. На одного опытного, обстрелянного солдата приходилось пятеро новобранцев, которых мы называли «марий-луиз» потому, что набором рекрутов в отсутствие воевавшего тогда императора занималась императрица. Но к пятнадцатому году на родину возвратились пленные из России, Испании и Англии.
Они были опасными людьми, эти ветераны двадцати битв. Их сердца переполняла ненависть и желание мстить. Они жаждали вернуться к старому занятию. Среди ветеранов хватало тех, кто носил на рукаве по два-три шеврона. Один шеврон означал пять лет службы {160}. Никто не мог сравниться с этими людьми силой духа. Они фанатично поклонялись императору, не хуже мамелюков, боготворивших пророка. Эти люди с радостью бросились бы на штыки, если бы были уверены, что их кровь нужна Наполеону. Видели бы вы, как эти ветераны идут в бой, их горящие лица, пылающие яростью глаза, неистовый клич, и вы бы поняли, что ничто на свете не в состоянии остановить их. Настолько высоким был дух Франции в то время, что никто не мог противостоять ему. Англичане же никогда не имели ни духа, ни души, а лишь грубую силу. Эту силу мы не раз напрасно пытались сломать. Все так и было, друзья мои. С одной стороны мужество, поэзия, самопожертвование, с другой – животная сила. Наши мечты, надежды и идеалы – все оказалось разбито о грубую мощь Старой Англии.
Вы, конечно, читали, как император собирал войска, как во главе стотридцатитысячной армии направился на север, чтобы атаковать пруссаков и англичан. Шестнадцатого июня Ней завязал сражение с англичанами при Катр-Бра, а мы тем временем разбили пруссаков у Линьи. Не в моих правилах хвастать своим вкладом в эту победу. Всем и так известно, что гусары Конфланского полка покрыли себя славой. Пруссаки отчаянно сопротивлялись. Восемь тысяч прусских солдат остались лежать на поле боя. Император посчитал, что уничтожил прусскую армию, поэтому послал маршала Груши {161} во главе тридцати двух тысяч солдат преследовать остатки прусской армии. А сам повернул армию из почти восьмидесяти тысяч человек против «чертовых» англичан. Нам, французам, было за что мстить. Мы не забыли гинеи Питта {162}, корабли Портсмута, вторжение Веллингтона, вероломные победы Нельсона! И, кажется, наконец наступил день расплаты.
Армия Веллингтона насчитывала шестьдесят семь тысяч человек. Но немалая часть его войска состояла из бельгийцев и голландцев, которые не горели особым желанием воевать против нас. Герцог мог положиться не более чем на пятьдесят тысяч солдат. Обнаружив, что ему противостоит император собственной персоной во главе восьмидесятитысячной армии, англичанин словно окаменел от страха и оказался не способен ни пошевелиться сам, ни привести в движение армию. Вы видели когда-нибудь кролика, завороженного удавом? Так, словно кролики, оцепенев от ужаса, стояли англичане на гребне Ватерлоо. В ночь перед битвой император, потерявший адъютанта при Линьи, приказал мне занять место погибшего. Я оставил гусар на попечение майора Виктора. Не знаю, кто из нас, он или я, был более огорчен тем, что меня отозвали перед самым сражением. Но приказ есть приказ. Хорошему солдату остается лишь пожать плечами и повиноваться. Восемнадцатого утром я проехал вместе с императором вдоль вражеских линий. Он рассматривал позиции врага в подзорную трубу и обдумывал план сокрушительного удара. Рядом с ним были Сульт, Ней, Фуа {163} и другие полководцы, которые воевали с англичанами в Португалии и Испании.
– Будьте осторожны, сир, – сказал Сульт. – Английская пехота – бравые вояки.
– Вы думаете, что англичане хорошие солдаты, лишь потому, что они били вас, – ответил император.
Более молодые офицеры не могли сдержать улыбки. Но лица Нея и Фуа оставались серьезными и встревоженными. Английские позиции, пестревшие красным и синим, с грозно торчавшими орудиями артиллерийских батарей, настороженно молчали. Враг находился от нас на расстоянии ружейного выстрела. По другую сторону лощины наши люди, закончив трапезу, готовились к бою. После только что прошедшего сильного дождя ярко светило солнце. Солнечные лучи осветили французскую армию, и в их свете наши кавалерийские бригады казались реками стали. Свет отражался от бесчисленных штыков пехотинцев и слепил глаза. При виде такой красоты и величия нашей замечательной армии я, не сдержавшись, привстал на стременах и, взмахнув кивером, крикнул: «Да здравствует император!» Могучий клич, словно раскат грома, покатился от фланга к флангу. Кавалеристы размахивали саблями, а пехотинцы – киверами, надетыми на штыки. Англичане словно застыли. Они поняли, что их час пришел.
Так бы и произошло, если бы был отдан приказ и армия двинулась бы вперед. Стоило нам ринуться на них, как мы стерли бы их с лица земли. Мы были не только храбрыми, но более многочисленными, более опытными, да и в бой нас вел великий полководец. Но император желал делать все по-своему. Он ждал, пока подсохнет и затвердеет земля, чтобы артиллерия могла маневрировать. Три часа оказались потеряны зря. Лишь в одиннадцать мы увидели, как пошла в наступление колонна Жерома Бонапарта {164} на левом фланге. Выстрелы орудий возвестили, что битва началась. Потеря трех часов оказалась роковой. Атака с левого фланга была направлена против фермерского дома, который удерживали английские гвардейцы. Мы услышали панические крики англичан. Тем не менее они все еще держались. Корпус д’Эрлона {165} пошел в атаку на правом фланге, чтобы вытеснить англичан. В это время наше внимание переместилось от сражения, которое разворачивалось рядом, к тому, что происходило вдалеке.
Император направил подзорную трубу на местность слева от позиций англичан. Затем обратился к герцогу Далмации {166}, или Сульту, как мы, солдаты, называли его.
– Что это, маршал? – задал вопрос император.
Все посмотрели в ту сторону. Кто-то вслед за императором вытащил подзорную трубу, кто-то вглядывался, прищурив глаза. Густой лес лежал у подножия длинного склона. За склоном рос еще один лес. На узком пространстве между деревьями просматривалось что-то густое, словно движущаяся тень или облако.
