Крест командора - Кердан Александр Борисович (книги онлайн полностью .txt) 📗
Убаюканный мерным покачиванием, Овцын задремал.
Он проснулся от громких речей.
– Никак занедужил Тараканов! Кличу его на вахту, а ён не встает!
– От таких недугов, у нас в деревне знахари ужевьим жиром лечат! Тресни его по загривку, мигом вскочит!
– Да нет, не вишь: плохо парню. Лекаря надобно! Эй, лекаря позовите!
Овцын открыл глаза и увидел, что матросы столпились у соседней шконки.
Вскоре появился подлекарь Бедье в своем неизменном кожаном камзоле и панталонах до колен. Лицо его выражало невыносимую скуку и презрение к окружающим.
Бедье передал масляный фонарь, с которым пришёл, матросу, дал знак посветить. Склонился над больным. Брезгливо сморщившись, осмотрел ему десны, приподнял и опустил веки, несколько раз согнул в локте руку больного, осмотрел пальцы и ногти и сказал по-французски:
– Так и есть. Цинготная лихорадка…
Овцын перевел его слова матросам, которые сразу попятились от шконки:
– Не бойтесь, – успокоил Овцын. – Это не чума! Цинга не заразна!
Он повернулся к Бедье:
– Матрос будет жить, мсье?
– Может помереть, а может, и нет. Всё в руках Господа! – подлекарь едва заметно поклонился ему и вышел из кубрика.
Овцын хорошо знал, что такое цинга.
…В тридцать пятом в середине июля, когда он второй раз пытался пробиться по Обской губе к океану, болезнь навалилась на команду «Тобола». Люди слабели, их клонило в сон. Тело опухало, лица становились жёлтыми. Кровоточили и чернели дёсны, шатались и выпадали зубы. Но гораздо опаснее было чувство непонятного страха и тоски, которое поселялось в больных. Овцыну приходилось всей силой власти прекращать панику среди морских служителей, заставлять измученных людей выполнять тяжкую работу. Матросы считали цингу заразной, передающейся по воздуху. Они отказывались ухаживать за товарищами даже под угрозой наказания. Овцыну пришлось самому давать больным питьё, кормить с ложки…
Поначалу он надеялся, что лето и солнце окажут на заболевших благотворное воздействие и болезнь отступит. Ведь они благополучно перезимовали в Обдорске, где по примеру местных жителей пили сырую кровь, ели строганину, чтобы оберечься от болезни. Но солнечные лучи оказались бессильны. К тому же северное лето закончилось стремительно. С его окончанием цинга стала неотвратимо брать верх. Умер плотник Леденцов, за ним матрос Шаламов, солдат Плотников, рудознатец Медведев…
Однажды Овцын и сам не смог подняться с постели, остался лежать в каюте, промозглой и сквозь щели продуваемой всеми ветрами. Во рту он ощутил солоноватый привкус крови… Его помощник – геодезии ученик Выходцов доложил, что из экипажа на ногах лишь дюжина человек, а тридцать восемь лежат вповалку.
И Овцын решил отступить, возвратиться в Обдорск. Они повернули назад, но до острога так бы и не дошли, не сделай остановку в Семиозерном урочище, где несколько месяцев назад устроили склад. Там встретили их караульщики и местные ненцы. Они насобирали в тундре с маленьких – не выше колен – елочек ветки. Сварили терпкий, пахнущий живицей, настой. Этот настой и совершил чудо – спас им жизни, поднял на ноги даже самых безнадежных…
«Эх, хвои бы сюда! Отпоили бы Тараканова…» – подумал Овцын.
– Вставай, вставай, служивый! Перемоги себя! – Овцын стал расталкивать больного. Тот только стонал в ответ.
Овцын крикнул:
– Шумагин, помоги! На палубу надобно Тараканова снести!
– Зачем это, Дмитрей Леонтьич? Болезный ведь… – Шумагин робел подойти к цинготному.
– Надо, чтоб он воздуху свежего вдохнул и ногами подвигал. Цинготную болезнь ходьбой одолеть можно!
Когда пакетботы разошлись в тумане, Алексей Ильич Чириков почувствовал облегчение. Не надо более вступать в пререкания с капитан-командором, отстаивать свою правоту, бессильно наблюдать за неуклюжими маневрами «Святого Петра»…
Но тут же навалились тяжелые думы о том, что ждёт корабль и команду Беринга при таком неумелом руководстве.
За тридцативосьмилетним Чириковым давно закрепилась слава человека набожного и справедливого, который живёт по петровскому принципу: в службе – честь. Многие из младших офицеров приходили к нему за советом, искали заступничества перед старшими начальниками. И хотя всем старался Алексей Ильич помочь, себя не раз ловил на том, что не в силах одолеть греховность человеческой породы, что сам-то не может справиться с таким смертным пороком, как гордыня.
Ведь отчего взял он на корабль скандалиста Плаутина? Хотел доказать командору, что у него, у Чирикова, и Плаутин станет служить честно, а не будет заниматься доносами…
Почему приютил на борту пьяницу Делакроера, каковой и учёным мужем может считаться не более любого морского солдата? Опять же из желания показать свою терпимость, умение ладить с людьми, коими Беринг не обладает.
А флотский мастер Дементьев, бывший ученик по Морской академии? Его же всему пришлось обучать заново: и навигационным навыкам, и счислению, и постановке парусов… И этот свой поступок, поразмышляв, отнёс Чириков ко всё той же гордыне: не о пользе дела думал, когда принимал Дементьева в экипаж, а о том, какой он чуткий наставник начинающих мореходов…
Если же вести речь о чуткости, то можно ли таковым назвать человека, который пренебрегает своей семьей? Жена и дети самого Чирикова чуть не впроголодь обретаются в Якутске. А он – муж и отец, коий по Божьим заветам должен быть для них опорой и защитником, не в состоянии их обеспечить не токмо материально, но и на доброе слово к самым близким людям скуп: за шесть лет разлуки едва ли десяток писем написал…
И всё же более всего после расставания со «Святым Петром» корил себя Алексей Ильич за то пренебрежение, которое выказывал флотоводческим умениям Беринга. Зачем подсмеивался на виду у подчиненных над старым больным человеком, пусть и взявшимся не за свое дело, но ведь старающимся же исполнить его в меру сил? Понимал Чириков, что поступает не по-людски, что расшатывает своим поведением дисциплину, ан до поры до времени ничего не мог с собой поделать…
Теперь запоздало каялся. Клялся, что наконец смирит гордыню. Ещё будучи в тумане, опомнившись, приказал подавать звуковые сигналы, палить из пушки. Когда туман рассеялся, положил судно в дрейф, выставил на салинг самого глазастого из команды морского солдата Степана Плотникова со зрительной трубкой. Но «Святого Петра» обнаружить не удалось.
Через трое суток собрал консилиум, где офицеры сообща постановили: поиски прекратить, идти на норд-ост-ост самостоятельно.
С этой поры Чириков убрал подальше карту Делиля. Положил перед собой большой чистый лист, на который нанёс сетку координат в меркаторской проекции и стал день за днем прокладывать путь, пройденный пакетботом. Следуя традиции, которую завёл ещё в плавании к Аниану на «Святом Гаврииле», каждый день проводил замеры глубин, определял направление морских течений, описывал цвет морской воды и наличие в ней водорослей. Профессор Делакроер в этих занятиях никакой помощи не оказывал. Своё главное научное открытие он совершил ещё на Камчатке – научился гнать самогон из местной сладкой травы и теперь наслаждался результатами: сутки напролёт пил в своей утлой каютке, выходя лишь для отправления естественных надобностей.
Дни на корабле, плывущем навстречу солнцу, шли своим чередом. На рассвете в четыре часа – побудка, уборка палубы, подъём флага и молитва…
За ежедневным исполнением обряда – за неимением батюшки на корабле строго следил сам Чириков. Он искренне полагал, что командир должен печься о душах своих подчинённых, и не упускал случая, чтобы поговорить со свободными от работы матросами о вечном. Каждый вечер вслух читал в своей каюте Святое Писание для офицеров.
Вечером четырнадцатого июля читали о Всемирном потопе:
– По прошествии сорока дней Ной открыл сделанное им окно ковчега и выпустил ворона, чтобы видеть, убыла ли вода с земли, который, вылетев, отлетал и прилетал, пока осушилась земля от воды, – голос Чирикова звучал ровно и успокаивающе, как плеск волн о днище «Святого Павла».
