И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич (книги онлайн полностью txt) 📗
И опять, любуясь мужиками, их сноровистой работой, не могла не обратить она внимание на то, как все-таки поразительно схожи они между собой. И когда ушли уже, все сидела и вспоминала, перебирала в памяти давно ушедшие дни, видела себя и Тимофея молодыми, только еще начинающими жизнь.
Хоть и счастливой считала она себя сама, а хлебнуть страданий довелось и ей. Из-за Тимофея, конечно. Из-за его «подарочков» молодым вдовам-солдаткам. Долго терпела она, долго маялась и терпела бы еще, если бы уж совсем молодая незамужняя Капитолина Слыкова не вздумала приручить ее Тимофея. Тут уж ретивое ее разыгралось вовсю. Так и заявила мужу: либо семья, либо эта самая Слыкова!
Тут и получился у них разговор. Да такой, какого она совсем не ожидала. Никогда бы не подумала, что такое возможно, что это не шутка. Но Тимофей не шутил. Так и сказал: очень, мол, виноват перед тобой, законной женой своей, никогда не думал уходить из семьи и никого не люблю окромя тебя. Но ты, говорит, посмотри, что наделала с народом война. Миллионы выкосила, а уж мужиков да парней просто выбила под корень. Если бы кто из вас побывал там, где прошли мы, повидали те солдатские могилы, которым числа нет, что бы сказало вам ваше сердце? Когда, мол, оправится народ от таких потерь, как возродит себя? Такое великое дело одним женщинам только и под силу. Женщины всегда материнским подвигом своим возрождали народ и государство, на них вся надежда и сейчас. Мы, рассказывал, еще в окопах об этом думали. Особенно кто поопытнее, уже женатые. Так и утвердили промеж себя: если, мол, убьют, пусть женки сами детишек наживают, не будет это ни изменой, ни грехом. Только бы не от тыловых «крыс», что в теплых местечках пристроились, а от своего брата фронтовика, если кто вернется живой. Так что пойми и перетерпи, если можешь.
Да, вот так неожиданно открылся он перед ней, будто на исповеди. Она, понятно, растерялась, пересказала матери эту исповедь его, и та — тоже: «Терпи, Аграфена, терпи. После всех больших войн так было, не пропадать же народу из-за твоей бабьей ревности. Зато потом воздастся — и от бога, и от людей».
Тимофея уже нет, выходит, воздается ей одной. И ведь чувствует: неспроста же такое доброе отношение к ней в деревне. Раньше, когда еще была в силе, не замечала, а теперь всегда найдется кому и огород по весне вспахать, и дров привезти, а теперь вот и корма для скота. Несмотря на тяготы и безрядицу военных и послевоенных лет, не вымерла, не обезлюдела их Калиновка, а если посмотреть шире, — то и вся Держава. Выходит, правы были солдаты, пекшиеся перед гибелью не о своей гордыне, а о продолжении рода человеческого, о судьбе народной. И Тимофей с его выжившими дружками-фронтовиками тоже.
Устроилась жизнь и отчаянной Капитолины. Уже через несколько лет после войны вернулся в деревню побывавший в плену и в лагерях солдат, и они поженились, нарожали кучу детей. Теперь, правда, и Капка вдова уже, но рядом ее дети, внуки. Жизнь прожита по-людски.
Посидела баба Груня вот так, повспоминала и только сунула чайник на плиту, — посошок Фаины Ямщиковой по крыльцу простучал.
— Ну вот, — встретила она гостью на пороге, — говорят, беда одна не ходит, а у меня одни радости друг за дружкой. Третьего дня внуки весь огород убрали, сегодня с утра мужики овсянки громадный тракторный воз привезли, а теперь — ты… Проходи, проходи, и за стол сразу — чай пить.
— За чай спасибо, а я вот адреса Иринки с Коляней нашла. Письма писать будем. Не забыла уговор?
— Помню, как же! Вот попьем чайку, побеседуем и напишем. Всему свой черед.
Письма у них получились теплые, сердечные, местами со слезой, должны пронять. И чего бы, действительно, кому-нибудь из них не вернуться? Дом теплый, большой, огород чуть ли не с гектар, хлев для всякой животины— занимай, пользуйся, живи. Ну, работать, конечно, надо, без этого и родительский дом не поможет. Так опять же не старики еще, сила и здоровье есть, было бы желание. Во всяком случае — дома, не на чужбине…
Уходила Фаина довольная, даже счастливая.
— Теперь будет ждать.
Вечером баба Груня опять посидела на лавке, тихо радуясь божественной красоте наливающегося звездами неба. Теперь она уже не сердилась на Виталия за его жуткие придумки и была благодарна ему за то, что хоть под конец жизни оторвал ее взгляд от земли и открыл ей такое чудо.
Ленка на этот раз не пришла, знать, недосуг девчонке: запарилась в делах. Вон сколько всего выстирала после обеда! До сих пор сохнет да проветривается на веревках во дворе. А что такое обстирывать тракториста-механизатора, она хорошо знает по себе. Сколько ни стирай — все равно вода темная. И керосином пахнет. Вот пусть и повисит выстиранное на ветерке, подышит чистым воздухом, освежится.
Утром баба Груня тоже решила сделать небольшую постирушку и просушку и, пользуясь погодой, проветрить домашние вещи и постель. Белье развесила на самом солнцепеке, одеяла, подушки, старые шубы разложила на топчан под навесом и бросила взгляд на небо — долго ли еще такой благодати стоять? Небо, чистое с утра, теперь слегка дымилось мелкими летучими тучками и, точно к празднику, убирало себя в белоснежные локоны облаков. Те слегка шевелились, причудливо меняя формы, но оставались такими же белыми, теплыми, мягкими, отчего их хотелось погладить руками.
Оказывается, и днем небо бывает красивым, отметила про себя баба Груня и, привалившись спиной к теплой стене сарая, долго смотрела поверх роняющей лист ветлы. Как там широко и раздольно, как там сказочно красиво!.. Только жаворонков не слыхать, ушло их время, а то бы… Баба Груня долго искала в памяти что-то сокровенное, полузабытое, заветное, с чем бы могла сравнить эту тихую светло-пресветлую красоту, и неожиданно вышептала: «…А то бы чем не рай?»
Она не была богомольной: знала, что он есть, Создатель и Вседержитель, Спаситель и Наставник — и этого знания ей было достаточно. Как о земле и небе: есть — и довольно. Даже лишними молитвами и просьбами не тревожила, все — сама. И когда все у нее получалось: дети не болели, корова телилась, грядки плодоносили, лишь благодарила. Кротко, скромно, скорее сердцем, чем устами, не для мира, а для души.
Многотрудная жизнь крестьянки ни на что другое не оставляла ни времени, ни сил. Будто все годы прожила с опущенной головой, все свои лучшие мысли и чувства откладывала на смутно мерцавшее впереди будущее, на это вечное, непостижимое, словно кем-то обещанное «потом».
Сейчас, должно быть, это время настало, не зря же наконец разогнула она вечно согбенную в трудах спину, подняла глаза к небу, чтобы за всю жизнь вволю налюбоваться и нарадоваться его завораживающей красотой. Вот и о рае подумала — какой он? Наверно, как раз такой и есть — вот с таким бесконечным небом в мягких белых облаках, с ласковым добрым солнцем, с неумолчно звенящими под ним жаворонками. Если там вечное лето, то, стало быть, и жаворонки вечны. И эти ветлы тоже. И эти убегающие вдаль поля, и эти зовущие куда-то дороги, и сам этот воздух, такой чистый и прозрачный, что, кажется, его, как оконное стекло, только что протерли влажным полотенцем.
Она стояла, представляла, придавала представляемому знакомые с детства черты и совсем не озадачивалась тем, что даже рай небесный выходит у нее очень уж земным. Вмещая в себя все близкое ей и дорогое, он как бы не поднимал ее в свои божественные высоты, а сам спускался к ней на ее грешную и святую землю. Если бы она так думала, то, наверное, это было бы грешно, но она сейчас ни о чем не думала вовсе, а просто стояла, смотрела, дышала, не замечая того, что смотрит и дышит.
В этом состоянии и застала ее приехавшая из города дочь Катерина. Подошла, тихо прислонилась рядом.
— Что, мама, приболела? Плохо тебе?
Баба Груня даже не вздрогнула, точно дочь всегда была тут.
— Нет, милая… хорошо мне…
— А чего стоишь тут… одна?
— На небо гляжу: красивое оно у нас. Я теперь часто в небо гляжу, даже ночью… Виталий твой пристрастил.
