Десятый самозванец - Шалашов Евгений Васильевич (электронная книга txt) 📗
— Отведешь? — загорелся Тимоха, нащупывая кошель с деньгами и размышляя, сколько платить-то жидовке? Может, медные газетты итальянские ей отдать? Их еще оставалось с половину кошелька, а девать-то некуда…
— Сюда приведу. Дети там у нее, и места маловато…
— Веди! — радостно сказал Акундинов, а сам подумал: «Ишь, сводня старая. Небось, еще и денежку поимеешь!» Потом подумал еще немного и понял, что это правильно — чего ж старуха должна зазря ноги-то топтать?
…Вечером, когда Конюхов уже спал, выдыхая из себя запахи бабкиной вудки, Одарка привела жидовочку. На первый взгляд, такую же страшную, как и сама хозяйка. Когда Акундинов узрел сгорбленную фигуру, закутанную в драное тряпье, то испугался. А как поглядел на рожу…
— Бабуля! — в сердцах завопил Тимофей. — Ты мне кого привела? Это с какой богадельни ты мне старую клячу притащила? А ну, уводи обратно!
— Сейчас увидишь… — спокойно пообещала старуха и, принимаясь раскутывать гостью, пояснила: — По улицам вела, чтобы не приставал кто…
Вот снят один слой тряпок, другой… Когда же женщина разогнулась и смыла в рукомойнике сажу, перед Акундиновым предстала молодая и довольно красивая баба. Ну, носик слишком острый да волосы курчавые. А коли бы задница была потолще да титьки побольше, то могла бы за итальянку сойти…
— Ну, вы уж тут сами теперь, — сказала бабка, глянув на пьяного Конюхова. — Этот-то писарчук твой спать будет без задних ног, а я мешать не буду — пошла… Совет вам, — хихикнула старуха, — да любовь.
— Подожди-ка, бабуля, — остановил ее Тимофей, рассмотрев в глазах приведенной бабы голодный блеск. — У тебя там поесть ничего не осталось? Творожок там, пампушки. Отдельно заплачу! А лучше бы сала кусочек…
— Сала! — хмыкнула бабка, и Акундинов вспомнил, что жиды, как и турки, сало не едят. Хотя, как полагал он, если жрать очень сильно захочешь, то и крысу съешь… Бабка, однако, все сообразила правильно и скоро притащила курочку, десяток вареных яиц и несколько ломтей хлеба. Умная бабуля прихватила еще и небольшую бутылку с вудкой. Оставив все добро на столе, Одарка ушла.
— Ну, садись, красивая, — предложил Тимофей, разглядывая гостью. — Тебя как звать-то?
— Генькой, — ответила женщина, робко садясь за стол и разглядывая еду.
— А меня — Иоанном Васильичем, а можно — просто Иваном, — представился Акундинов, наливая вудку в маленькие оловянные чарки. — Ну, за знакомство! — сказал он, чокаясь с женщиной и выпивая.
Генька же держала свою чарку в руках и, как зачарованная, смотрела на еду.
— Ты не боись, красавица, — подмигнул ей Тимоха, пододвигая курицу. — Давай-ка, крылышко себе отломи, ножку. Наворачивай за обе щечки да не стесняйся…
— А можно, — тихонько спросила женщина, поднимая на него свои огромные черные глаза, — я детям немного возьму?
— Детям? — переспросил Тимофей, наливая себе еще чарку. — Давай-ка мы, Генечка, так с тобой сделаем…
Акундинов отломил от курицы ножку и оба крылышка, выбрал пару яиц и ломоть хлеба, отложил их в сторону, а все остальное отгреб к бабе:
— Это вот ты прямо сейчас соберешь да завернешь. Когда уходить будешь, то с собой и возьмешь. А это, — показал он на остатки, — нам на закуску пойдет…
Генька, не веря в такую удачу, схватила еду и принялась заворачивать ее в какую-то тряпку, потом — в другую. Тимофей же стал обшелушивать яичко. Потом, обмакнув его в соль, сказал:
— А ну-ка, открой ротик…
Чувствовалось, что баба давненько не ела досыта. Но все-таки она пыталась сохранять достоинство — ела опрятно, не раскрошив яйцо и не пытаясь хватать еду большими кусками…
— Вот молодец, — похвалил ее Тимофей и сказал: — А вот теперь, милая, надо бы и выпить.
Проследил, чтобы Генька выпила чарку, а когда закашлялась, Тимоха тут же придвинул ей крылышко:
— Вот, милая, закуси-ка быстренько…
Сам он, поужинавший галушками, был сыт, потому ограничился только корочкой хлеба.
Кажется, выпитая чарка сразу же ударила бабе в голову. Она порозовела, храбро взяла со стола кусок хлеба и принялась есть, отщипывая по крошке, как курочка…
— Страшно?
— Не страшно, — помотала она головой. — Вы, я вижу, человек добрый. Стыдно…
— Чего стыдно-то? — переспросил Тимофей, сделав вид, что не понял.
— Стыдно, что телом торговать буду, — опустила женщина глаза, перестав есть.
— Ты, красавица, выпей-ка еще, — посоветовал Тимоха, наливая женщине. Подождав, пока Генька не выпьет, сказал: — Пусть тем будет стыдно, кто тело твое покупает… А мы с тобой сейчас пойдем…
Женщина после двух чарок изрядно опьянела, потому оттащить ее на ложе было несложно. Она в благодарность даже попыталась что-то поделать со своим телом, но получилось не очень…
…Проснувшись на рассвете, Акундинов не обнаружил рядом Геньку, но совсем не расстроился от этого. Подумал лишь, что не успел рассчитаться с бабой. «Ну, с нее и жратвы довольно», — решил он и успокоился.
— Ну, как? — засунула в хату свой острый нос бабка Одарка.
— Да ничего… — неопределенно ответил Акундинов, начиная одеваться прямо при бабке. Можно подумать, что старая ведьма найдет чего-нибудь новое…
— Сколько дал? — деловито спросила бабка.
— Не успел, — честно ответил Тимофей. — Хотел вот всю медь отдать, что с Италии осталась. Не знаю только, в ходу тут такие или нет…
— А что за медь-то? — заинтересовалась бабка.
Акундинов вытащил из кошелька одну монетку и подал ее бабке.
— Ишь ты, — хмыкнула старуха, рассматривая изображенную на одной стороне папскую тиару, а на другой — герб Рима, языческую волчицу. — Похожа на немецкий пфенниг. Полдюжины мог бы бабе отдать, так ей бы с дитями на неделю бы хватило. Да и я, для первого-то раза, за знакомство много-то бы и не взяла… Ну, эту-то возьму…
— Возьми, — кивнул Тимоха и вроде бы даже стал оправдываться: — Проснулся, а она уже убежала. Еду вот только, что ты вчера принесла, отдал…
— Ну, тогда ладно, — успокоилась Одарка, отходя к печке и принимаясь греметь горшками. — Все не зазря подол-то задирала…
Натянув тесные штаны и рубашку, Тимофей стал искать свой кожаный пояс, в котором хранились оставшиеся цехины и талеры. Немного их, правда, оставалось. Хотя, ежели по уму, так на такие деньги можно было бы жить года два.
— Бабуль, — обеспокоенно спросил Тимоха. — Ты пояса моего не видела?
— Ну, вон лежит, — удивилась бабка, показывая на широкий ремень, которым Акундинов подпоясывал камзол и где обычно цеплялась сабля.
— Не, — отмахнулся тот, бегая по хате и разбирая свое и Косткино барахло. — У меня еще один был, с карманами.
— В котором ты серебро свое хранишь? — догадалась бабка и тоже включилась в поиски. Однако даже вдвоем они ничего не нашли.
— Костка, ты пояса моего не видел? — стал Тимофей трясти приятеля, но тот только бурчал что-то неопределенное.
— Не, он не видел… — заступилась бабка за старого пьянчугу, пояснив: — Конюшенко-то твой до рассвета проснулся да и приперся ко мне: «Дай, бабушка, горилки чуток. Душа горит…», ну, я ему кружечку и нацедила… Мне-то, старой, все равно не спится. Посидели, побалякали. Он еще удивился, что ты с бабой какой-то спишь. Потом я ему еще кружечку нацедила, да он спать и ушел… Генька-то уже перед рассветом ушла. А чужие в хату не заходили, а не то я бы услыхала.
— Не иначе, Генька… — в раздумьях сказал Тимоха. — Не дождалась, пока я ей деньги-то отдам, вот и тогось…
— Да ну, не может такого быть, — неуверенно сказала старуха, а потом призадумалась: — Денег-то много было?
— Цехинов венецийских штук десять… Ну а еще штук пять талеров, — скорбно ответил Тимофей.
— Батюшки-светы! — закрестилась старуха. — Десять золотых! Откуда ж у тебя богатство-то такое? Неужто ограбил кого?
— Да ты что! — возмутился Акундинов. — Мне в Сербии, знаешь, какие подарки дарили? Да я в Рим к самому папе с таким обозом да со свитой приехал, что самому королю впору!
