Графиня де Шарни. Том 2 - Дюма Александр (читать книги онлайн бесплатно серию книг .txt) 📗
Они старались помирить заклятых врагов: Австрию и Пруссию.
Благодаря их усилиям Россия запрещала нашему посланнику показываться на улицах Петербурга и посылала министра к беженцам в Кобленц.
Они сделали так, что Берн наказал один из швейцарских городов, жители которого вздумали распевать революционный гимн «Дела пойдут на лад».
Благодаря им Женева, родина Руссо, столько сделавшая ради революции во Франции, поворотила против нас жерла своих пушек.
Они подтолкнули епископа Льежского на отказ от принятия французского посланника.
Справедливости ради следует отметить, что короли и без подсказки эмигрантов были способны на многое!
Россия и Швеция возвратили Людовику XVI незапечатанными его депеши, в которых он сообщал о принятии им Конституции.
Испания вообще отказалась их принять, отдав в руки инквизиции французского курьера, который смог избежать желтого балахона
только ценой самоубийства.
Венеция бросила на площади Св. Марка труп человека, задушенного ночью по приказу Совета десяти с краткой табличкой на груди:
«Задушен как франкмасон…»
А император и король Прусский ответили, однако ответ их более походил на угрозу.
«Мы желаем, — писали они, — чтобы была предупреждена необходимость принятия серьезных мер предосторожности против возвращения к тому, что приводит к столь печальным последствиям».
Итак, гражданская война в Вандее, гражданская война на Юге, угроза вторжения иноземных войск на всех границах.
Кроме того, с другого берега Атлантики взывало о помощи население целого острова.
Что же случилось там, на западе?
Кто эти чернокожие рабы, которым надоело рабство я которые теперь сами взялись за оружие?
Это негры Санто-Доминго решили взята кровавый реванш!
Как же это произошло?
В двух словах — то есть не так пространно, как об Авиньоне, когда мы несколько отвлеклись, — итак, в двух словах мы попытаемся вам это объяснить.
Учредительное собрание обещало неграм свободу.
Оже, юный мулат, один из многих отважных, пылких преданных революционеров, преодолел моря, торопясь отнести братьям только что принятые освободительные декреты.
Хотя официально об этих декретах еще ничего не было объявлено, он потребовал, чтобы губернатор их огласил-.
Губернатор приказал его арестовать; Оже укрылся в испанской части острова.
Испанские власти — мы уже знаем, как Испания относилась к Революции, — выдали его губернатору.
Оже был колесован живьем!
За его казнью последовал белый террор; на острове стали искать его возможных сообщников: плантаторы стали вершить суд и расправу и тем умножили число казненных.
В одну ночь поднялись шестьдесят тысяч негров; белое население было разбужено огромным пожаром, охватившим плантации.
Спустя неделю пожар был залит кровью.
Что будет делать Франция, бедная саламандра, попавшая в огненное кольцо?
Это нам еще суждено увидеть.
Глава 4. ВОЙНА
В прекрасной сильной речи об эмигрантах Бриссо ясно показал намерения королей и какой смерти они готовились предать Революцию Зарежут ли они ее?
Нет, они ее задушат.
Нарисовав картину европейской лиги, показав истинное лицо государей, одних — со шпагой в руке и открыто поднявших знамя ненависти, других — в маске лицемерия, надетой до тех пор, пока не придет время ее сбросить, он вскричал:
— Ну что же, пусть их! Давайте не только примем вызов аристократической Европы, но и предупредим его; не будем ждать, пока на нас нападут: давайте нападем первыми!
В ответ на призыв оратора раздались громкие аплодисменты.
Дело в том, что Бриссо, человек, полагавшийся скорее на инстинкт, нежели на гений, только что ответил на чаяния тех, кто участвовал в выборах 1791 года: война!
Не та война, которую объявляет деспот за оскорбление, нанесенное его трону, его имени, одному из его союзников, или ради присоединения провинции, подчиненной его королевству или империи; это война, несущая с собой дыхание жизни; это война, медные фанфары которой поют всем, кто их слышит: «Поднимайтесь, жаждущие свободы! Мы несем вам освобождение!»
И в самом деле, становился все громче, все увереннее ропот, подобный шуму прилива.
Это был ропот недовольства тридцати миллионов человек, которые еще не заговорили в полный голос, но уже проявляли недовольство; это недовольство Бриссо только что передал следующими словами: «Не будем ждать, пока на нас нападут: давайте нападем первыми!»
С той минуты, как эти слова были встречены дружными аплодисментами, Франция почувствовала свою силу; она не только могла атаковать, но и должна была победить.
Оставалось обсудить некоторые незначительные вопросы. Должно быть, наши читатели заметили, что это историческая книга, а не романа мы, вероятно, никогда больше не вернемся к этой великой эпохе, которой мы уже касались в «Бланш де Болье», в «Шевалье де Мезон-Руж» и еще в одной книге, написанной три года тому назад и пока не опубликованной, но которая вот-вот должна появиться: вот почему мы должны пересказать ее содержание Впрочем, мы всего в нескольких словах изложим эти незначительные вопросы, чтобы как можно скорее вернуться к событиям, о которых мы повествуем и в которых принимают самое непосредственное участие герои нашей книги.
Рассказ о событиях в Вандее, об Авиньонских злодеяниях, об оскорблениях Европы вызвал в Законодательном собрании взрыв, подобный разорвавшейся бомбе. 20 октября Бриссо, как мы видели, предлагал всего-навсего обложить имущество эмигрантов налогом; 25-го Кондорсе приговаривал их имущество к секвестру, а самих эмигрантов — к гражданской присяге. Гражданская присяга — для тех, кто жил за пределами Франции и вооружался против Франции!
В то время в Законодательном собрании появились свой Барнав и свой Мирабо: Верньо и Инар.
Верньо — натура поэтическая, нежная, один из тех приятных людей, которых увлекают за собою революции, — вырос на бесплодных землях Лиможа нежным, медлительным, скорее чувственным, нежели страстным; он родился в зажиточной благополучной семье, рос способным мальчиком, позднее был замечен Тюрго, тогдашним интендантом Лимузена, и тот направил его учиться в Бордо; его манера говорить была не столь резкой, не такой мощной, как у Мирабо; но, черпая вдохновение у древних греков и несколько перегружая свои выступления мифологией, он тем не менее был не так многословен, как Барнав Что делало его выступления живыми и красноречивыми, так это постоянно звучавшие в них человеческие нотки; в Собрании немало было ярких, страстных трибунов, но даже они не могли заглушить шедших из самой глубины души Верньо естественности и человеколюбия; возглавляя партию спорщиков, крикунов, забияк, он умел подняться над обстоятельствами, никогда не теряя самообладания и достоинства, — даже если положение было чрезвычайным; недруги считали его нерешительным, мягкотелым, даже безразличным; они спрашивали, где его душа, которая словно отсутствовала; и они были правы: он обретал свою душу, только когда делал над собою усилие, чтобы удержать ее в своей груди; душа его целиком принадлежала женщине: она блуждала на ее губах, светилась в ее глазах, звенела в арфе прелестной, доброй, очаровательной Кандеи.
Инар — полная противоположность Верньо, олицетворявшего до некоторой степени покой, — Инар являл собою гнев Собрания. Он приехал из Грасса, родины терпких ароматов и мистраля, и потому временами ему случалось переживать неожиданные вспышки неудержимой ярости, подобные порывам этого короля ветров, способного одним дуновением своротить скалу и оборвать все до единого лепестки с роз; его незнакомый дотоле голос вдруг загремел в Собрании, словно гром среди ясного летнего неба: с первым же его раскатом все Собрание вздрогнуло, даже самые рассеянные подняли головы, и каждый, затрепетав, подобно Каину, когда обратился к нему Господь, готов был спросить: «Меня ли зовешь?» Кто-то осмелился его прервать.
— Я спрашиваю, — вскричал он, — у Собрания, у Франции, у целого света, у вас, сударь!..
