Государев наместник - Полотнянко Николай Алексеевич (прочитать книгу .TXT, .FB2) 📗
Перед отъездом он долго разговаривал с сыном. Достал записи, указал приходы, расходы, верных людей. Открылся и в том, что может быть с ним на Москве. Сёмен заплакал, обвил отца руками.
– Тятя, тятя! Неужели выхода нет?
– Нет, сынок! Ты всю торговлю сверни, оставь только суконную лавку возле Кремля и московское подворье. Возьми в руки моё Усолье на Волге. А лучше поезжай туда жить, от злорадных взглядов в сторону. Будь крепким хозяином. Долг казне вернёшь с прибылей от соли. Я мыслю так, что скоро поднимут пошлину на соль.
Провёл сына по церкви, показал тайники, отдал ему все деньги, с собой взял всего двести рублей. Поднялся к себе и долго молился. Утром он уже был на Московской дороге.
В Москву Надея въехал до наступления ночной стражи, когда улицы города замыкались на рогатки, и всех праздношатающихся караульные хватали и волокли к допросу: кто таков? куда шёл в поздний час? При Тишайшем государе улицы Москвы были опасны. Прохожих грабили лихие люди, а ещё чаще дворня какого-нибудь боярина, который держал на подворье сотню, а то и больше остолопов, отвыкших от деревенской работы, а то и не знавших её никогда. Днём дворня отсыпалась по сеновалам, повалушам, сараям, каретникам, запечьям, а ночью шла на разбойный промысел. Громили лавки, а то и дома достаточных горожан.
Надеин обоз подъехал к подворью, что находилось за белыми стенами Китай-города. Ездовой соскочил с лошади и постучал рукояткой плети в ворота. Во дворе залаял громадный пёс, дверь жилья отворилась, и на пороге появился старший приказчик суконной лавки Фёдор Кошелев, ровесник хозяина, седой, но ещё крепкий старик.
– Свои! – крикнул ездовой. – Хозяин приехал!
Кошелев скинул крючки и отодвинул запоры, унял собаку и, светя фонарем, повёл приезжих к дому.
– Распрягай коней! – распорядился Надея. – На ночь у возов сторожу поставить!
– Сделаем, всё сделаем! – засуетился Кошелев. – Проходи, Надея Андреевич, в свои покои. Ждал я тебя, хозяин, печи протоплены, всё убрано.
Надея что-то буркнул в ответ, прошёл коридором на господскую половину, сбросил с плеч шубу, приложил озябшие руки к печи, выложенной керамическими изразцами с затейливыми рисунками. Затем прошёл в передний угол покоя, отдёрнул в сторону занавеску, открыл образа. Перекрестился три раза, сел на лавку, застеленную шкурой белого медведя, и задумался. Его занимал один вопрос: решена ли его судьба царём Алексеем, или правду говорят, что всё решает Морозов?.. Если это так, то надеяться на снисхождение ему нечего. Впрочем, про себя Надея уже всё решил. Правёж на Руси – не позор, обычное житейское дело, а умирать надо, хватит, пожил на белом свете. Думал об этом отрешённо, как не о себе самом, а о чужом человеке. Перебирал в памяти, всё ли сделано. Вроде всё.
В горницу вошёл приказчик с подносом, поставил на стол хлеб, мясо, капусту, огурцы, штоф с рейнским вином.
– Не уходи, Фёдор, – промолвил Надея. – Разговор есть. Садись за стол.
Кошелев присел на край лавки, выжидательно посмотрел на хозяина и поразился изменениям в лице Светешникова. Перед приказчиком сидел не тот величавый и грозный для подвластный ему людей именитый гость, а старик, уязвлённый неизлечимым недугом.
– Что смотришь, не узнать Надею? Да, брат, пожил своё Надея, пора честь знать. В груди тяжело… Ну, что говорят обо мне на Москве?
– Да откуда мне знать! Я с темна до темна в лавке, некогда мне слушать досужий трёп. А на подворье приходили два дня назад пристава. Велели передать, чтобы, как приедёшь, немедля явился в Земский приказ по иску.
– Ну, вот и конец всему! – горько вздохнул Надея. – Я думал государю челом ударить, объяснить, как случился долг, который ещё патриарх Филарет списал. Да, видно, боярин Морозов уже всё обтяпал. Окрепло царство после разорения Смуты, не нужны стали ему именитые гости, сейчас нами помыкают…
– Неужто тебя, именитого гостя, на правёж поставят! – поразился Кошелев. – Век такого не бывало.
– Сошлось, видимо, всё в одно, – молвил Надея. – Мой спорный долг казне, а главное, очень хочется Морозову показать всем именитым гостям свою силу. Царь ещё подросток, малосмышлён. А я действительно болен, долго не протяну. Ты лавку мою суконную береги. Я всё Сёмену оставлю. Служи ему, как мне служил. Вот, держи на прощание.
Надея снял со среднего пальца дорогой рубиновый перстень и протянул Фёдору.
– Бери, Фёдор, за службу твою. Служи моему сыну. Оберегай от дурных людей. И чтоб дружбы с царём да боярами не водил, как я, дурак…
При царе Алексее Михайловиче сыск беглых людишек был добро поставлен. На то существовал Сыскной приказ. Костяк сыска – ярыжки, десятские по улицам ведали все. Поэтому десятский уличного порядка, где находилось Надеино подворье, сразу узнал о приезде искомого Надеи Светешникова, и едва с улицы сняли сторожевые рогатки, потопал в Земский приказ, где, жарко дыша от задыха, шепнул дежурному приставу, что Надея прибыл.
Десятский растаял в предутренней морозной дымке, а пристав прошёл в караулку, где взял за шиворот и встряхнул своего помощника, растолкал трёх стрельцов, велел им идти оружно и без шума.
Надее всю ночь не спалось, болела голова, немела левая рука, бок. Иногда он впадал в забытье, ему мерещилось то одно, то другое, всё больше какие-то кривляющиеся уродцы, а под утро привиделся монах, старый, в рваной одежонке с батогом, который грозил ему:
– Не будет тебе спасения, Надея! Сколько народу из-за тебя сгинуло в Сибири, бегая за соболями! Ты мошну набивал, а о Боге не думал. Храм построил, да разве это храм! По сводам тайники с казной, под полом немецкие товары. Гореть тебе, Надея, в аду веки вечные!
Надея открыл глаза, сплюнул, перекрестился и подумал: «Если бы не было самоубийство страшным грехом, пальнул бы в себя из пищали. Да и семье позор…»
Со двора послышался хриплый лай пса, лязг железа. В горницу, пятясь задом, влетел Фёдор, за ним, топая сапогами, ввалились приставы. Надея поднялся и сел на лавку. Вот оно, как приходит беда!
Старший из приставов гаркнул на стрельцов:
– Взять его!
– Дайте одеться человеку! – всхлипнул Фёдор. – Не в исподнем же по улице повезёте. Это же именитый гость, а не холоп.
– Ладно. Одевайся, именитый гость! Да пожалуй нас чем-нибудь за беспокойство.
– Фёдор! Дай им вина, романеи…
Пока служивые пили вино, Надея обволокся в шубу, отдал Фёдору кошелёк с деньгами.
– Ну, я готов, господа приказные.
– Сейчас пойдем.
И пошли, повели именитого гостя, не связав ему рук, по улицам просыпающейся Москвы. Подвели к подвалу приказа, отперли дверь и толкнули Надею в вонь и духоту. Надея с последней ступеньки упал на колени и начал шарить в темноте руками. Схватил кого-то за бороду. Мужик заворчал:
– Не балуй! Ложись рядом и спи, если сможешь.
Светешников запахнул поплотнее шубу и вытянулся рядом с мужиком.
– Ты, видать, барин, – сказал мужик. – Скусно от тебя пахнет.
Надея вдохнул воздух тюрьмы и поперхнулся, это была адская смесь гнили и человеческих испражнений.
– Ничего, – сказал мужик. – Скоро и ты завоняешь.
Долго Светешников потел под шубой, пока не стала всё чаще распахиваться входная дверь, и подсобники приставов, так называемые недельщики, выкликали тюремных сидельцев, кого к судье, кого и к исполнению наказания. Наконец, выкликнули и Светешникова. В подвале зашумели: многим имя было знакомое.
– Ты гляди, какого купчину заарканили!
На крикуна сразу обрушилась с угрозами вся тюрьма. Чужой беде здесь не радовались.
Надея тяжело поднялся, кое-как отряхнул солому с шубы и, качаясь, поднялся по ступенькам. Недельщик подхватил его под руку и повёл по коридору в большую комнату, где разом трудились трое судей. В окне сияло зимнее солнце и отражалось на голом черепе приказного судьи. Перед ним на столе лежала бумага, которую он внимательно читал.
– Что решил, Надея Андреевич? – просил судья. – За тобой недоимка числится по приказу Большой казны. Для тебя заплатить такие деньги – плёвое дело.
