Графиня де Монсоро. Том 2 - Дюма Александр (чтение книг TXT) 📗
– Терпение, терпение, как говорит на языке мэтра Макиавелли ваша августейшая матушка, да хранит ее бог! Терпение.
– Ты видишь, оно у меня есть, – сказал король, – раз я тебя слушаю.
– Если он направил к вам посла, значит, он считает, что может так поступить. Если он считает, что может так поступить, а он – воплощенная осторожность, значит, он чувствует себя сильным. Если он чувствует себя сильным, надо его опасаться. Отнесемся с уважением к сильным. Обманем их, но не будем играть с ними. Примем их посла и заверим его, что мы ему рады до смерти. Это ни к чему не обязывает. Вы помните, как ваш брат поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился в качестве посла от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.
– Значит, ты одобряешь политику моего брата Карла Девятого?
– Отнюдь, поймите меня правильно, я привожу пример и добавляю: если позже мы найдем способ, не способ наказать беднягу герольда, гонца, слугу или посла, а способ схватить за шиворот господина, вдохновителя, главу – великого и достославного принца, монсеньера герцога Анжуйского, настоящего и единственного виновника, разумеется, вместе с тройкой Гизов, и заточить его в крепость, более надежную, чем Лувр, о, государь, давайте это сделаем.
– Вступление недурное, – сказал Генрих III.
– Чума на твою голову, а у тебя неплохой вкус, сын мой, – ответил Шико. – Так я продолжаю.
– Валяй!
– Но если он не направил к тебе посла, зачем ты разрешаешь мекать своим друзьям?
– Мекать?!
– Ты прекрасно понимаешь. Я сказал бы «рычать», если бы существовала хоть малейшая возможность принять их за львов. Я говорю «мекать».., потому что… Послушай, Генрих, ведь действительно, просто тошно глядеть, как эти молодцы, бородатые, что обезьяны из твоего зверинца, словно маленькие, занимаются игрой а привидения и стараются напугать людей криком: «У-у! У-у-у!» А то ли еще будет, если герцог Анжуйский никого к тебе не послал! Они вообразят, что это из-за него, и станут считать себя важными птицами.
– Шико, ты забываешь, что люди, о которых ты говоришь, мои друзья, мои единственные друзья.
– Хочешь проиграть мне тысячу экю, о мой король? – сказал Шико.
– Ну!
– Ты поставишь на то, что эти люди сохранят тебе верность при любом испытании, а я – на то, что трое из четырех будут принадлежать мне душой и телом уже к завтрашнему вечеру.
Уверенность, с которой говорил Шико, заставила короля, в свою очередь, задуматься. Он ничего не ответил.
– Ага, – сказал Шико, – теперь и ты призадумался, теперь и ты подпер кулачком свою прелестную щечку. А ты башковитее, чем я думал, сын мой, вот ты уже и почуял, где правда.
– Ну, так что же ты мне советуешь?
– Мой король, я советую тебе ждать. В этом слове заключена половина мудрости царя Соломона. Если к тебе прибудет посол, делай приятное лицо, если никто на прибудет, делай что хочешь, но, во всяком случае, будь признателен за это своему брату, которого не стоит, поверь мне, приносить в жертву твоим бездельникам. Какого черта! Он большой мерзавец, я знаю, по он Валуа. Убей его, если тебе это нужно, но, ради чести имени, не позорь его, с этим он и сам вполне успешно справляется.
– Ты прав, Шико.
– Вот еще один урок, которым ты мне обязан. Счастье твое, что мы не считаем. А теперь отпусти меня спать, Генрих. Восемь дней тому назад я был вынужден спаивать одного монаха, а когда мне приходится заниматься такими упражнениями, я потом целую неделю пьян.
– Монаха? Не тот ли это достойный брат из монастыря святой Женевьевы, о котором ты мне уже говорил?
– Тот самый. Ты еще ему аббатство пообещал.
– Я?
– Разрази господь! Это самое малое, что ты можешь для него сделать после того, что он сделал для тебя.
– Значит, он все еще предан мне?
– Он тебя обожает. Кстати, сын мой…
– Что?
– Через три недели праздник святых даров.
– Ну и что?
– Я надеюсь, ты удивишь нас какой-нибудь хорошенькой небольшой процессией.
– Я всехристианнейший король, и мой долг подавать народу пример благочестия.
– И ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех больших монастырях Парижа?
– Как всегда.
– Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?
– Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.
– Добро.
– А почему ты спрашиваешь об этом?
– Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.
В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.
– Что там за шум? – спросил король.
– Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать.
– Ну, так что же там?
– Сын мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.
В это время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.
– В чем дело? – спросил король.
– Государь, – ответил капитан, – к Лувру приближается посол монсеньера герцога Анжуйского.
– Он со свитой? – спросил король.
– Нет, один.
– Тогда ему надо оказать вдвойне хороший прием, Генрих, потому что он храбрец.
– Хорошо, – сказал король, пытаясь принять спокойный вид, хотя мертвенная бледность лица выдавала его. – Хорошо, пусть весь мой двор соберется в большей зале, а меня пусть оденут в черное: когда имеешь несчастье разговаривать со своим братом через посла, надо иметь похоронный вид.
Глава 36.
КОТОРАЯ ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ, СОКРАЩЕННОЙ АВТОРОМ ПО СЛУЧАЮ НОВОГОДНИХ ПРАЗДНИКОВ
В парадной зале возвышался трон Генриха III.
Вокруг него шумно толпились возбужденные придворные.
Король уселся на трон грустный, с нахмуренным челом.
Все глаза были устремлены на галерею, откуда капитан гвардии должен был ввести посла.
– Государь, – сказал Келюс, склонившись к уху короля, – знаете, как зовут этого посла?
– Нет, что мне в его имени?
– Государь, его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление от этого не становится в три раза сильнее?
– Я не вижу, в чем тут оскорбление, – сказал Генрих, стараясь сохранить хладнокровие.
– Быть может, ваше величество и не видит, – сказал Шомберг, – но мы-то, мы прекрасно видим.
Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят гнев и ненависть, и в душе поздравлял себя, что сумел воздвигнуть между собой и своими врагами два таких мощных защитных вала.
Келюс, попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки на эфес своей рапиры.
Шомберг снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.
Можирон взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул се к поясу.
Д'Эпернон подкрутил кончики усов до самых глаз и пристроился за спинами товарищей'.
Что касается Генриха, то он напоминал охотника, который слышит, как его собаки рычат на кабана: предоставляя своим фаворитам полную свободу действий, сам он только улыбался.
– Введите, – сказал он.
При этих словах в зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, можно было услышать как в этой тишине глухо рокочет гнев короля, И тут в галерее раздались уверенные шаги и гордое позвякивание шпор о плиты пола.
Вошел Бюсси с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, держа в руке шляпу.
Надменный взор молодого человека не остановился ни на одном из тех, кто окружал короля.
Бюсси прошел прямо к Генриху, отвесил глубокий поклон и стал ждать вопросов. Он стоял перед троном гордо, но то была особая гордость, гордость дворянина, в ней не было ничего оскорбительного для королевского величия.
– Вы здесь, господин де Бюсси? Я вас полагал в дебрях Анжу.
– Государь, – сказал Бюсси, – я действительно был там, но, как вы видите, меня уже там нет.
– Что же привело вас в нашу столицу?
– Желание принести дань моего глубочайшего почтения вашему величеству.
Король и миньоны переглянулись, было очевидно, что они ждали иного от несдержанного молодого человека.
