Последние дни Помпей - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж (читать полные книги онлайн бесплатно TXT) 📗

Раб поспешно развернул свиток, привязанный к амфоре, и прочел, что вино хиосское, пятидесятилетней выдержки [46].

– Как приятно охладил его снег! – сказал Панса. – В самую меру.

– Совсем как человек, который охлаждает свой пыл как раз настолько, чтобы потом воспылать двойным жаром! – воскликнул Саллюстий.

– Когда будет травля диких зверей? – спросил Клодий у Пансы.

– Она назначена на девятый день после августовских ид [47], – ответил Панса. – На другой день после Вулканалий [48]. У нас есть прекрасный молодой лев.

– Но кого же он растерзает? – спросил Клодий. – Увы, сейчас так мало преступников! Боюсь, Панса, что тебе придется бросить на растерзание льву невинного!

– Я много думал об этом, – серьезно ответил эдил. – Позорный закон запрещает нам бросить хищным зверям наших собственных рабов. Мы не должны делать, что хотим, со своей собственностью, а это, скажу вам, все равно что лишить нас ее.

– Не так было в добрые времена республики! – вздохнул Саллюстий.

– К тому же мнимое милосердие к рабам приносит столько разочарований бедноте: ведь эти люди так любят жестокие зрелища вроде поединка между человеком и зверем! И вот из-за проклятого закона они теряют невинное удовольствие, разве что боги пошлют нам хорошего преступника.

– Только недальновидный правитель станет мешать мужественным развлечениям народа, – сказал Клодий.

– Ну, благодарение Юпитеру и Паркам, у нас теперь нет Нерона, – сказал Саллюстий.

– Вот уж действительно был тиран, на десять лет закрыл наш амфитеатр!

– Удивительно еще, что не начался бунт, – сказал Саллюстий.

– Дело было близко к этому, – промямлил Панса, его рот был набит мясом дикого кабана.

Беседа на миг была прервана звуками флейты, и два раба внесли большое блюдо.

– Ага! Какое еще лакомство припас ты для нас, Главк? – вскричал молодой Саллюстий, и глаза его заблестели.

Саллюстию было всего двадцать четыре года, но в жизни он знал только одно наслаждение – хорошо поесть; должно быть, всеми остальными удовольствиями он уже пресытился, и все же сердце у него было доброе.

– Я узнал его, клянусь Поллуксом! – воскликнул Панса. – Это амбракийский [49] козленок. Эй! – Он щелкнул пальцами, так обычно подзывали рабов. – Мы должны совершить возлияние в честь нового гостя!

– Я надеялся, – сказал Главк со вздохом, – предложить вам устрицы из Британии, но те же ветры, что когда-то были беспощадны к Цезарю, лишили нас устриц [50].

– А они и впрямь так вкусны, эти устрицы? – спросил Лепид, для удобства еще больше распуская на животе свою тунику.

– Ну, признаться, я подозреваю, что дальность расстояния делает их столь лакомыми, им недостает сочности устриц из Брундизия [51]. Но в Риме ни один ужин без них не обходится.

– Бедные бритты! В конце концов и от них есть какая-то польза, – сказал Саллюстий, – они доставляют нам устриц.

– Лучше бы они доставили нам гладиатора, – сказал эдил, человек практический, который все время думал об амфитеатре.

– Клянусь Палладой! – воскликнул Главк, когда любимый раб венчал его густые волосы новым венком. – Я люблю дикие зрелища, когда зверь дерется со зверем. Но когда человека, такое же существо из плоти и крови, как и мы, безжалостно гонят на арену, на растерзание, это ужасно, меня тошнит, я задыхаюсь, готов сам броситься на арену и защитить его. Крики толпы для меня ужаснее голосов эринний, преследующих Ореста [52]. Я рад, что на этот раз, вероятно, не будет кровавого зрелища!

Эдил пожал плечами. Молодой Саллюстий, самый добродушный человек в Помпеях, широко раскрыл глаза от удивления. Красавец Лепид, который мало говорил, боясь, что от этого у него на лице появятся морщины, воскликнул: «Клянусь Геркулесом!» Прихлебатель Клодий пробормотал: «Клянусь Поллуксом!» – и шестой из пирующих, который был «тенью» Клодия, во всем обязанным вторить своему более богатому приятелю, когда не мог превозносить его – прихлебатель у прихлебателя, – тоже пробормотал: «Клянусь Поллуксом!».

– Вы, италийцы, привыкли к таким зрелищам, а мы, греки, более милосердны, – продолжал Главк. – О тень Пиндара [53]! До чего прекрасна истинно греческая игра – состязание человека с человеком, честный поединок, радостный и вместе с тем печальный триумф, так радостно бороться с благородным врагом и так печально видеть его поверженным! Но вам меня не понять.

– Козленок удивительно вкусный, – сказал Саллюстий.

Раб, который резал мясо и очень гордился своим искусством, только что разрезал козленка в такт музыке, которая начала играть тихо и медленно, а потом зазвучала все быстрее и быстрее.

– Повар, конечно, из Сицилии? – спросил Панса.

– Да, из Сиракуз.

– Не хочешь ли поставить его на кон? – предложил Клодий. – Сыграем между двумя переменами блюд.

– Что ж, лучше кости, чем травля дикими зверями, но я не буду играть на моего сицилийца, что можешь ты поставить против него?

– Мою Филлиду, красавицу танцовщицу!

– Я не покупаю женщин, – сказал грек, небрежно поправляя венок.

Музыканты, сидевшие в атрии, закончили аккомпанемент к разрезанию козленка; теперь мелодия зазвучала тише, веселей и в то же время осмысленней, и музыканты запели оду Горация, которая начинается словами «Персов роскошь мне ненавистна», столь трудную для перевода; она считалась подходящей для пира, который, хоть и кажется нам теперь таким изысканным, был довольно скромным для того времени, когда так любили пышность и великолепие. Ведь это был пир в частном доме, а не при дворе; правда, у благородного мужа, но не у императора или сенатора.

– Эх, старик Гораций! – сказал Саллюстий с сожалением. – Он неплохо воспевал пиры и женщин, но ему далеко до наших нынешних поэтов.

– Например, до бессмертного Фульвия, – сказал Клодий.

– Да, до бессмертного Фульвия, – подхватила его «тень».

– А Спурена, а Гай Мутий, который пишет по три поэмы в год, разве способны были на это Гораций или же Вергилий? – сказал Лепид. – Все старые поэты делали одну ошибку: брали за образец скульптуру, а не живопись. Простота и невозмутимость – вот к чему они стремились. Но мы, нынешние люди, полны огня, страсти, энергии. Мы не знаем покоя, мы хотим быть подобными краскам живописи, ее стремительности, ее движению. О бессмертный Фульвий!

– Между прочим, – сказал Саллюстий, – вы читали новую оду Спурены в честь Исиды? Она великолепна, в ней столько истового благочестия!

– Мне кажется, Исида – самое почитаемое божество в Помпеях, – сказал Главк.

– Да, – отозвался Панса. – Перед ней сейчас все преклоняются, ее статуя изрекает самые поразительные оракулы. Я не суеверен, но должен сознаться, что она не раз серьезно помогала мне своими советами. И жрецы ее так благочестивы! Не то что великолепные и гордые жрецы Юпитера и Фортуны [54]! Они ходят босиком, не едят мяса и почти всю ночь молятся в уединении!

– Жрецы Исиды действительно пример для всех! Увы, в храме Юпитера многое нужно изменить, – сказал Лепид, который готов был изменить все, кроме самого себя.

– Говорят, египтянин Арбак посвятил жрецов Исиды в какие-то глубокие таинства, – сказал Саллюстий. – Он кичливо объявил себя потомком Рамсесов и утверждает, что в его роду с незапамятных времен сохраняются священные и сокровенные знания.

– Без сомнения, у него дурной глаз, – сказал Клодий. – Стоит мне взглянуть на этот лик Медузы [55], не произнеся заклинания, и я непременно лишаюсь любимой лошади или же в кости мне пять раз к ряду выпадают «псы» [56].