Лихолетье Ойкумены - Вершинин Лев Рэмович (книги онлайн TXT) 📗
Не для того же, чтобы перечислить заслуги свои, и без того ведомые Всеведущему?
Нет, конечно же, нет; лишь презрения достоин раб, хвалящийся заслугами перед господином, коему обязан вечной нехвастливой преданностью, и он, Пердикка, тень от тени Царя Царей и прах у ног его, не смеет и помыслить о подобном.
Хотя заслуги велики и неоспоримы!
Пусть у державы ныне – два царя, но оба они – в лагере Верховного Правителя, под неусыпной охраной «серебряных щитов», пешей этерии Божественного, до последней капли крови и последнего вздоха преданных памяти ушедшего Бога, его сыну-наследнику и благородному Пердикке, ревностному продолжателю его дел.
Пусть играет в куклы, забавляется мячиком и объедается бахарскими тянучками косноязычный и жалкий Арридей-Филипп, пусть жена его, бешеная Эвридика, мечтающая о власти и потому радостно вышедшая за дурачка, негодного ни в жизни, ни в постели, шипит и злобствует, хуля втихомолку Верховного, но им суждено оставаться в тени, а после – сгинуть, ибо наследник обеих диадем – младенец Александр, сын Александра, и никто, кроме него…
Пусть до времени тешат себя миражами македонские волки; есть управа и на них, а имя этой управе – всемогущее время. Мальчик растет, а ветераны стареют, и молодые персидские азаты, отважные и полные сил, уже теперь сотнями стекаются в Вавилон, мечтая записаться в войско благородного вази-авазира и спасалара Фардаха, опекуна шахиншаха Искандара, второго властителя Арьян-Ваэджа этого имени…
Десять лет, всего только десять лет – и никто уже не посмеет скалить зубы на тройную тиару.
Но эти десять лет необходимо выстоять.
Одному – против всех.
Сегодня, глядя в глаза стратегов, Пердикка видит одну лишь ненависть, и ничего, кроме нее. Поскольку, уступая многое, никогда не поступается главным. Он дал псам хлебные кормушки. Но он не давал им права уклоняться от уплаты налогов в царскую казну. И плевать, что они полагали себя автономными царьками. У любой автономии есть границы, и лежат они там, где начинаются интересы державы. Неуплата налогов означает отделение; отделение равнозначно государственной измене. И обнаглевшие лишились своих сатрапий, а посмевшие бунтовать были передавлены, как вши, невзирая на авторитет в войсках и былые заслуги. Жаль, что поторопились с бунтом самые слабые из ненавистников! Такие, как одноглазый лис Антигон, сатрап Великой Фригии, ведут себя с подчеркнутой лояльностью, до медяка выплачивают налоги и возносят в храмах молитвы во здравие Верховного… Однако люди Эвмена доносят, что тем же Антигоном навербовано и обучено войско, едва ли не превосходящее армию самого Пердикки, и ни у кого иного, а именно у Антигона нашли приют иные из разбитых мятежных сатрапов. Выдать же преступников Одноглазый не соглашается, поскольку-де они припали к алтарям, моля об убежище, а он, Антигон, человек богобоязненный и страшится гнева беспощадных Олимпийцев…
Ненавидят? Пусть так! Лишь бы боялись.
И они боятся.
Когда Пердикка вновь ввел при дворе проскинезу, никто не посмел возразить; любо-дорого было видеть, как ползли они все, и Антигон в том числе, на животах, по очереди целуя крохотную туфельку Царя Царей и золоченую эндромиду Пердикки, не царя и не Бога, о нет! Но воплощения верховной власти, державного единства и бессмертной воли Божественного…
Они ползли, как черви, и в глазах их Верховный с наслаждением угадывал многократно умноженную ненависть, ядовитую словно яд болотной индийской кшары.
Тупую. Непрощающую.
И – бессильную.
Пируй же спокойно на Олимпе, Царь Царей и Бог Александр Македонский, твой вечный слуга и воин Пердикка, сын Оронта, выстоит!
Имена врагов ему известны, а это значит, что рано или поздно всем им придется держать ответ перед верховным правителем, и – вполне возможно! – учитывая заслуги и возраст, Пердикка даже не станет казнить их, а просто повелит заключить в один из зинданов Марга, где к услугам узников изысканнейшие наслаждения: мороз зимой и жара летом, учтивое общество мохнатых крыс и сладостные поцелуи нежных змей…
Тем паче что по-настоящему опасных недругов не так уж и много. Не больше, чем истинных друзей.
Первый из них – Антигон. Хитрый и осторожный зачинщик мятежей, поднимаемых тупыми сатрапами, великий умелец подставлять под кару других, прощупывая силы Верховного, но сам неизменно оставаясь в стороне, ничем не запятнав себя.
Но пока что он – не опасен. Здесь, в лагере, где каждый шаг его отслеживают люди Эвмена, а каждое письмо читают слуги Селевка, ему просто невозможно быть опасным. Пусть пока живет. Рано или поздно он оступится, или ему помогут оступиться, и первая же его ошибка станет последней.
Второй – Антипатр.
С этим тоже можно повременить. А может, догадается подохнуть сам. Сколько, бишь, ему годков? Пожалуй, за восемьдесят, и намного. Так долго жить, в конце концов, даже неприлично…
Пердикка усмехнулся, забыв на миг, что пребывает пред ликом Царя Царей и Бога, но тотчас опомнился, убрал с уст ухмылку и опасливо приподнял глаза.
Эвоэ! Божественный тоже улыбался!
Ну да, он и при жизни недолюбливал наместника Македонии…
Старый Антипатр. Друг и побратим хромого Филиппа. Ненавистник Божественного. Люди Эвмена донесли недавно, что подлый старик распускает грязные слухи о причастности Царя Царей к гибели хромца и прилюдно называет ушедшего Бога отцеубийцей. В тех же донесениях сказано, что Антипатр в разговоре с доверенными лицами утверждал, что Македонии нет надобности в восточных делах и что для македонского престола вполне достаточно царя Арридея-Филиппа…
Ничего. Пусть поболтает на старости лет. Ни единое слово его не останется тайным для Верховного Правителя. И если старикашка не догадается помереть сам, наступит время и ему, закованному в кандалы, предстать перед судом Пердикки. И ответить за все. В том числе и за изгнание из Македонии Царицы Цариц Олимпиады. Стерва она, конечно, первостатейная, тут спору нет, но, хорошая или плохая, она – мать Божественного, и этим все сказано…
Нет, не Антигон и не Антипатр будут первыми, с кого начнет Пердикка упрочение власти младенца-царя.
Сначала – Птолемей!
Все так же стоя на коленях, но выпрямив спину, Верховный задает вопрос, ради которого осмелился отвлечь своего Царя и Бога от олимпийского пира:
– Будет ли мне удача в войне с Птолемеем? И поможешь ли ты, Царь Царей и Бог мой, своему слуге?
– Я жду тебя. Иди! – громко отвечает мраморное изваяние, уже почти не различимое в дыму, и голос его юношески звонок.
Это – было… или нет?
Было!
Всем святым готов поклясться Пердикка, что знакомый, немного капризный, слегка снисходительный, ласковый и в то же время жесткий голос, плеткой хлестнувший во мраке, – не плод воображения, не ошибка перенапряженного слуха, не следствие исступленного желания услышать. И каждый, кто осмелится утверждать обратное, пойдет под суд – не войсковой, гласный, с обвинением и защитой, а Эвменов, ночной, как повинный в сознательном кощунстве, святотатстве, оскорблении величества, злонамеренной клевете…
И государственной измене!
По тем же статьям закона, которые скоро, очень скоро будут предъявлены Птолемею.
Царь Царей и Бог сказал свое слово.
Птолемей умрет, и это так же верно, как то, что со временем воссияет над Ойкуменой слава Царя Царей и Бога Александра, сына Александра, повелителя Македонии и всего Востока…
Жаль только, что умрет он легко.
Его не удостоят ни обезглавливания, ни удавки; Пердикка еще не решил окончательно, какую меру наказания выберет для египетского сатрапа, хотя и склоняется к тому, чтобы сварить негодяя в кипятке, но даже и эта казнь будет излишне милосердна для совершившего то, на что отважился Птолемей.
Да, конечно, ведь это он – первый, кто отказался платить налоги и не платит их по сей день; он до отказа набил войсками укрепления Пелузия и заявил, что знать не знает никакого Верховного; он подстрекает сатрапов к неповиновению и бунту, снабжая их золотом, хлебом, оружием и иными запасами, которыми столь изобилен Египет. Мало того, он посмел встать на дороге Пердикки и заслонить ему переправу через Нил, несмотря на то, что вместе с Верховным при войске следовали оба царя, законных обладателя державы, частью которой является и Египет. Это он переманивает на свою сторону таксиархов, суля им земли и повышение в чине, и склоняет солдат Верховного к дезертирству, выплачивая каждому перебежчику утроенное жалованье, – и все это, само по себе, заслуживает кары наистрашнейшей… Но даже тяжелейшее из всех этих преступлений меркнет перед иным, давним, но не подлежащим прощению.
