Заговор Важных - д'Айон Жан (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Подъехав к главному входу, откуда можно было попасть как в зал суда, так и в тюремные камеры, Луи в очередной раз задался вопросом, как его друг ухитряется проводить целые дни в этом ужасном зловонном здании. Ступая под своды портика, Луи бросил беглый взгляд на почерневший за века каменный фасад, а затем перевел его на левую башню — мрачную, с редкими окнами, построенную во времена Филиппа Августа, — в третьем этаже которой находился кабинет Гастона.
Вход в крепостной замок Гран-Шатле, построенный при Карле Лысом, представлял собой высокую сводчатую арку, продолжением которой служила сумрачная галерея, выходившая на улицу Сен-Лефруа. Эта улица вела к временному деревянному мосту через Сену, сооруженному рядом с мостом Менял, где уже завершались работы по реконструкции моста.
Вдоль стен этого мрачного прохода обычно устраивались торговцы съестным, раскладывавшие на лотках и старых бочках отталкивающего вида снедь. Но сегодня из-за мороза галерея обезлюдела.
В глубине портика слева виднелась железная решетка с узкой дверью: вход во внутренний дворик и дальше в камеры; проход справа выводил на большой двор, окруженный конскими сараями.
Луи прошел на большой двор, оставил там коня и двинулся дальше, стараясь не думать о находящихся у него под ногами подземных камерах. Однако ему все время казалось, что он слышит стоны и жалобы несчастных, страдающих от пыток, холода и дурного обращения. Впрочем, возможно, он и в самом деле что-то слышал, ибо на уровне вымощенного плитами двора виднелось несколько окошек, точнее, зарешеченных отдушин верхнего тюремного этажа.
Однажды он присутствовал на допросе в такой темнице, а Гастон не раз описывал ему ужасные подземелья, многие из которых даже имели собственные названия: «Цепная», «Мясная лавка», «Страна варваров». А в камере, прозванной «Мокрыми штанами», на полу всегда стояла вода, и узник не мог ни сесть, ни лечь спать. Хуже всех приходилось заключенным в камере «Конец блаженства», наполненной отбросами, нечистотами и отвратительными тварями, с наслаждением терзавшими их тела.
Отвернувшись, чтобы не видеть ужасных отдушин, Луи оставил коня на попечении сонного караульного и по широкому крыльцу прошел в помещение, занимаемое секретарями суда, миновал кордегардию со сводчатым потолком, где толпилась охрана тюремного замка, и поднялся на второй этаж. Несмотря на многочисленные канделябры, повсюду царил полумрак, а из-за жуткого холода караульных не наблюдалось вовсе. Впрочем, Луи уже не раз бывал здесь, успел примелькаться, и его пропускали беспрепятственно. Пройдя по узкому коридору большого донжона, он вышел к винтовой лестнице и поднялся на третий этаж, где работал Гастон де Тийи.
Войдя в холодный и темный кабинет, Луи в полумраке увидел Гастона. Друг его стоял возле узкого окна, пропускавшего чахлый луч света, и методично комкал и рвал бумаги, разбросанные по придвинутому к стене столу. Вскоре бумаги кончились, и Гастон приступил к уничтожению лежавших на столе мелких предметов. Встретив сопротивление со стороны маленькой итальянской даги, служившей для разрезания страниц, он со злостью отшвырнул ее в угол и хищным взором уставился на стул, видимо прикидывая, заслуживает ли тот столь же плачевной участи.
Луи надоело ждать, когда комиссар обратит на него внимание, и он громко кашлянул. Обернувшись, Гастон одарил его таким свирепым взором, что любой другой посетитель немедленно ретировался бы не только из кабинета, но и из Шатле. Но Фронсак еще со времен коллежа привык к вспышкам гнева своего приятеля и знал, что проходят они как летняя гроза — столь же быстро и бесследно. Поэтому он спокойно уселся на стул, помешав таким образом Гастону обрушить свое негодование на сей предмет мебели, и как ни в чем не бывало спросил:
— Что-то случилось? Быть может, погода…
Словно желая напугать его, Гастон, выругавшись, гневно заорал:
— Какого черта ты явился? Оставь меня в покое! Получил свое дворянство и будь доволен. Какого черта ты явился мешать мне?
— Лучше расскажи, отчего ты так расстроен, а потом я скажу тебе, зачем пришел.
— Ты что, не знаешь, чем приходится заниматься комиссару полиции? Мне тащат жалобы и доносы, а я обязан принимать меры. Но все эти бумажки — сплошные кляузы, и если все их проверять, я никогда не вылезу из местных притонов, а толку все равно не добьюсь! Впрочем, меня там быстро прикончат… А еще я обязан готовить дела для судебных слушаний и писать обвинения, после чего подсудимый чаще всего прямым ходом идет в руки палача! Так что ты поймешь, если я скажу тебе, что подумываю подать в отставку… В армии, — добавил он хриплым голосом, — я чувствовал себя гораздо свободнее…
Схватив со стола папку с бумагами, он замер, видимо раздумывая, не стоит ли уничтожить и ее, но потом, совладав наконец со своим гневом, отложил ее в сторону и сел.
В армии Гастон на протяжении нескольких месяцев исполнял обязанности офицера и командовал отрядом, состоявшим, по его мнению, сплошь из насильников и грабителей, и с тех пор Луи был уверен, что никакая сила не заставит приятеля вновь принять офицерский патент.
Воцарилась тишина. Четыре свечи в стоявшем на столе подсвечнике не позволяли друзьям разглядеть лиц друг друга. Узкое окно, напоминавшее скорее бойницу, с трудом пропускало свет, но в этот декабрьский послеполуденный час небо снова затянули черные тучи, и с улицы в комнатушку вползал исключительно мрак.
Наконец комиссар схватил лежащий перед ним лист бумаг и перебросил его другу:
— Тут все написано! Принесли, пока я терял время у тебя! Голос его прозвучал глухо и даже жалобно, от былой ярости не осталось и следа, только отчаяние и бесконечное разочарование. Встревоженный Луи поднес документ к пламени свечи и принялся разбирать текст. Завершив чтение, он поднял глаза и спросил:
— Если я правильно понял, это показания против жены, отравившей своего мужа?
— Понимай как хочешь, — уныло произнес Гастон. — Да, Марсель Гюоши отравила сурьмой своего почтенного супруга. Но надо тебе сказать, супруг этот избивал до крови ее и ее детей каждый Божий день. На бедняжку донесли, и ее доставили сюда. Я только что допросил ее. Жизнь этой женщины была настоящим адом, и она заявила мне, что ни о чем не жалеет. Но она не знает, какой ад уготован ей после суда…
Луи молчал, прекрасно понимая, куда приведут рассуждения его друга. Повернувшись к нему спиной, Гастон встал у окна, загородив слабый свет, ухитрявшийся проникать в кабинет.
— Ее подвергнут предварительному допросу, — невыразительным голосом вещал Гастон, — применят пытку водой, а после вынесения приговора отведут на Гревскую площадь, где палач станет бить ее кнутом, поставит на ее теле клеймо, ножницами отрежет губы или уши, а если захочет, то и проткнет раскаленным железом язык. А после всех пыток ее повесят или отрубят голову — в зависимости от настроения судей. Так казнят отравителей — чтобы другим было неповадно. Но когда муж бил ее, никто не пришел к ней на помощь! А теперь я должен отправить ее на смерть, мучительную смерть! Но ведь я целиком на ее стороне и полностью одобряю ее поступок! А кто позаботится о ее детях? Они кончат свои дни на улице или в притоне у какой-нибудь сводни.
И он замкнулся в мрачном молчании. Комната, казалось, стала еще темнее и печальней. И это впечатление только усиливали мерцающие огоньки свечей.
Первым заговорил Луи:
— Ты ни в чем не виноват, ты не судья и не палач. К тому же есть надежда, что приговор не будет слишком строг. Я знаю судей, они более снисходительны и разумны, нежели тебе кажется… — И, подождав, пока сказанное дойдет до сознания Гастона, он продолжил: — Если хочешь, мы с ними поговорим… А у меня возникли кое-какие идеи по поводу смерти Бабена дю Фонтене…
Гастон обернулся и, скрестив руки, воззрился на друга. Забавная вертикальная морщинка — от замешательства или от любопытства? — пересекла его лоб.
— Возможно, ты сочтешь мою гипотезу невероятной и даже бессмысленной, — начал Луи.
