Полонянин - Гончаров Олег (чтение книг TXT) 📗

А Звенемир совсем сник. Даже жалко мне старика стало. Сидит на полу, слезы по щекам размазывает.

– Понял, княгинюшка, – шепчет. – Все понял. Как твоей душеньке угодно, так и поступай.

– То-то же! – княгиня от него отвернулась. – И хватит тут сопли разбрызгивать. Ты ведун народа моего. Не пристало тебе, словно бабе, слезу пускать. Я тебя пока в живых оставляю, вот и радуйся. Но если хоть волос с моей головы упадет, знай, что тебя первого на правило поволокут. И мучить будут, пока сам смерти не запросишь. Так что ты теперь меня оберегать пуще гридней моих будешь. Правильно я говорю? Что молчишь-то?

– Правильно, княгинюшка, – сквозь всхлипывания прошептал старик.

– Вот и славно. Держи, – протянула она ему свой платок. – Вытрись, чтоб послухи твои ни о чем не догадались.

– Спасибо, княгинюшка, – бережно ведун платок принял, слезы утирать начал.

Тут в дверь постучали робко. Ведун сразу с пола вскочил. Приосанился. Усы свои поправил да одежу разгладил и вмиг снова стал прежним, гордым и надменным. Лишь мокрый от слез платок в его руках напоминал о том, каким жалким он был мгновенье назад. Скомкал он его поспешно и за пазуху сунул, да еще на меня глазами зыркнул. Столько ненависти во взгляде этом было, что у меня по спине холодок пробежал. Понял я, что мне своего позора ведун никогда не простит.

– Ну вот, другое дело, – точно мамка ребеночка своего, княгиня Звенемира похвалила. – Кто там?! – крикнула.

Из-за двери голова Претича показалась. На лице у него улыбка радостная, а в глазах испуг огоньком пылает, видно, слышал он, что в светелке творилось.

– Чего тебе, сотник? – спросила его Ольга.

– Гонец прискакал, – сказал Претич. – Настоящий, – добавил он, смутившись. – Каган Святослав с воеводой Свенельдом и войском возвращаются. Завтра в Киеве будут.

Я подивился тогда, почему Ольга ведуна в живых оставила? Как у нее выдержки хватило? На ее месте я бы Звенемира на кол велел бы посадить. Но потом дошло до меня, что она опять права оказалась. Не по глупости, а по мудрости поступила, и это мне хорошим уроком стало. Понял я, что лучше врага на виду иметь, да в слугу своего верного превратить, нежели, покарав его, против себя народ настроить и снова ножа себе в спину ждать. Умная она была, не хуже Соломона – мудрая. И в уме ее и в мудрости мне еще не раз убедиться предстояло. На то она и княгиня Киевская, Руси хозяйка, а я холоп.

А пока жизнь моя дальше покатилась, и не знал я еще, сколько же мне пряхи-насмешницы узелков на нити судьбы навязали?

Глава седьмая

БАЯН

Не вышло у княгини Киевской обещание, ведуну данное, сразу выполнить. Не до крещения ей было. Сына она встретила. С победой войско из похода вернулось. Без большой добычи, но и без потерь особых. Зато стала Русь больше от земель завоеванных. Сильнее стала, а от этого врагам еще ненавистней.

И навалились на Ольгу новые заботы. Закружилась она в своем хозяйстве. И крещение на время отложила. Оно и правильно. Нельзя такое назло кому-то совершать. Охолонуть от горячки нужно, мысли с сердцем в лад привести.

Только когда встречалась со Звенемиром, суровела да губы поджимала. А ведун Перунов тише воды да ниже травы стал. Видно, и вправду напугала его княгиня своими угрозами, вот он и присмирел. И покатилась жизнь своим чередом, пока однажды…

6 декабря 951 г.

Понял я, что не просто так меня княгиня утром ранним позвала. Не просто так всех из горницы выгнала, чтоб разговору нашему не мешали.

– Только тебе, Добрый, я довериться могу, – сказала она, когда за Заглядой закрылась дверь.

– Что опять стряслось?

Она помолчала немного, с мыслями собралась, подошла ко мне поближе и в глаза заглянула.

– Я с тобой никогда в бирюльки не играла, – сказала она. – Ты меня всякой знаешь…

Я невольно улыбнулся, вспомнив ее губы, которые во тьме вышгородской опочивальни мои губы искали.

– А потому не хочу вокруг да около ходить. – Она еще раз внимательно мне в глаза посмотрела, точно подвох какой-то высмотреть там могла. – Тебе такое имя – Григорий знакомо ли?

И сразу встало передо мной лицо Андрея-рыбака, вонь нестерпимая от ран гниющих в нос ударила, слова его вспомнились: «Коли окажешься в Муроме, найди там Григория-пустынника. Ученик это мой. Человек чистый и душой светлый…»

– Да, Ольга, – сказал я ей. – Про него мне перед смертью рыбак рассказывал.

– А где искать его знаешь?

– Среди муромов [80] он живет.

– Он мне здесь, в Киеве, нужен.

– Зачем?

– А то ты не знаешь? – пожала она плечами.

– Значит, все же решила ты вере своей изменить? – спросил я.

Отвернулась она, к оконцу подошла. Помолчала немного, а потом сказала тихо:

– А какой вере? В Одина, про которого мне отец рассказывал, или в Хорса, которому на родине, в Ладоге, требы возносили? Или, может быть, в Перуна Полянского мне верить? Так ведун поступками своими мне эту веру отохотил. Твой Даждьбог меня тоже не примет – уж больно много я людям его горя принесла. Тебе, вот, опять же, отцу твоему да Малуше жизнь изгадила. Вот и выходит, что нет среди богов у меня заступника. А он мне ой как нужен. А Иисус… он прощать умеет. Может, и меня простить сможет.

Разве мог я на это возразить? Прав был Андрей, когда ее деревцем на студеном ветру назвал. И не мне ее поступки и желания судить. Обещал помочь, так уж не отпирайся.

– Значит, креститься удумала? – подошел я к ней, обнять захотел, но не решился.

– Да, – сказала она твердо. – Я слово дала, а от такого не отмахиваются.

– Кому? Звенемиру? Так ведь он…

– Себе я то слово, дала. – Она платочек свой скомкала, в кулачке сжала.

Один из светильников, освещавших горницу, вспыхнул вдруг ярко и погас, точно задул его кто-то. Темнее в горнице стало, но она словно и не заметила этого. Стояла и в оконце смотрела, словно там, за мутной слюдой, видела что-то, что другим не видно. А я за спиной ее стоял и думал, как же мне ей объяснить, что поступком своим она столько набаламутить может, что и не расхлебаешь потом. И отговорить ее мне хотелось, но в душе понимал, что права она. Кругом права. Опора ей нужна, а я ей больше того, что уже дал, дать никогда не смогу. Потому и спросил:

– Так зачем тебе Григорий этот? Вон, на Козарах, Серафим в церквушке своей окрестит…

– А есть ли Бог в той церквушке? – резко обернулась она.

– Рыбак говорил как-то, что Бог его есть везде…

– Ошибался он, значит, – отрезала она. – Выходит, есть места, в которых о Боге забыли. Так, только видимость одна осталась. Шелуха. А я хочу с настоящим божьим человеком поговорить и под его приглядом в Христову веру креститься.

– А с чего ты взяла, что Григорий этот таким окажется? Ты же не видела его никогда…

– Он ученик Андреев, и этим все сказано. Ну а коли и он пустомелей окажется… что ж… сама в Рим или в Царьград пойду. Там-то уж точно люди праведные найдутся.

– А сын твой что на это скажет? Как Свенельд к такому отнесется?

– Сын? Ни сыну, ни брату про то пока ведать не надобно. У них теперь одна вера – война. И она им милее сестры и матери.

– Когда ехать? – понял я, что решение ее окончательное.

– Вот сегодня и выезжай. Повернулся я, уходить собрался…

– Погоди, – остановила она меня, подошла к ларцу, что в уголке горницы, на подставке резной, стоял.

Открыла его, кошель большой достала, мне протянула. Я, было, отказаться хотел, но она не позволила.

– Порой золото сильнее крепких рук и острого ума бывает, – сказала.

Взял я кошель тяжелый, к своей калите подвесил.

– Я велела Загляде тебя в дорогу собрать, на конюшне конь ждет. Езжай, но помни, что поручение мое лучше в тайне держать, а то сам знаешь, сколько злых языков по свету бродит.

– Ладно, княгиня.