Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
Кишлак Курусай точно нарыв вздулся в сердце Энвербея. Ничтожное скопление глиняных логовищ и кучка непокорных, а сколько осложнений. Воины ислама опешили, растерялись. Мрачно прятали они свои глаза. Столь гордые до сих пор, полные воинственного задора, курбаши смущённо теребили кончики поясных платков, отмалчивались. А смельчак и удалец Даниар Курбаши долго кряхтел, сопел, а потом так просто и сказал:
— Ну их, собак! Оставим их, пусть они там у себя лают.
Совершенно изумлённый, Энвербей даже побледнел.
— Что? Так оставить? Какой отвратительный пример нечестия! Нет, я не уйду отсюда. Передайте приказ: отдаю кишлак на разграбление. Мужчин повесить, расстрелять, женщин и девушек отдаю воинам на ночь, детей не трогать. У дерева надлежит отнять ветвь, — учит государственная мудрость, но не вырывать с корнем. Наученные горьким примером, пусть дети вырастут в подчинении и служат нам.
— Хуже будет, — пробормотал Даниар-курбаши. — Толпа, стадо... Показал ей свою слабость... растопчет... Мы не смогли сразу наказать курусайцев... Бежали перед каменным бураном... плохо... потеряли лицо... Ибрагим-бек уже тоже здесь потерял лицо.
— Ибрагим? Но он ничтожный конокрад. Приказываю: ставьте виселицы. Приготовьте колья. Разжигайте костры! Пусть все непокорные содрогнутся при виде казней. А войска — вперёд! Вперёд!
Но энвербеевцы потеряли под стенами Курусая лицо. До наступления тем-ноты воины ислама струсили и отступили ещё раз! И ещё раз! Теперь и само-му Энвербею стало ясно, что весь престиж его под угрозой.
Его силы не сумели с налету захватить ничтожный кишлак. Атаки энвербеевцев разбились о сопротивление нищих дехкан и козьих пастухов Курусая. И сколько ни бесновались в душе басмачи и их вожаки, но они поняли, что из глубин народа поднимается совершенно новая, неведомая сила. Простой народ заговорил. Народ сказал: «Нет!»
Энвербей бегал в ярости по своему шатру перед сидевшими в ряд сумрачными басмаческими главарями и произносил напыщенные слова, но он понимал, что в глазах всех померк безвозвратно ореол его могущества. Никакая агитация большевиков, никакие, даже самые сокрушительные удары Красной Армии, вроде боя в Ущелье Смерти, на переправах Тупаланга, не могли нанести такого страшного поражения делу ислама, как полное отчаяния сопротивление беспомощных дехкан и пастухов Курусая, с камнями и дубинами в руках вставших на защиту своих дедовских очагов.
Битва камней, так народ назвал подвиг курусайцев. Битва камней стала символом народной воли. Весть о битве камней разнесётся молниеносно, а может быть, уже и разнеслась по всей Горной стране.
В хижинах у дымных очагов уже говорят:
— Энвербей — чужак, воины ислама — бандиты, воры и насильники! Перед лицом храбрости они — ничто.
И Энвер даже скрипнул зубами. Ужасная ошибка с этим Курусаем.
— Кто смеет говорить об ошибке? — закричал Энвербей.
— Так говорят забывшие бога курусайцы, чтоб они объелись палок, — лебезил бай Тишабай ходжа по прозвищу Семь Глоток.
Непонятно, как он успел пробраться к басмачам. Он сидел уже на ковре под сенью шатра Энвербея. Он, курусайский бай, счастлив был лицезреть самого верховного главнокомандующего, он вошёл в его доверие, он шептал, советовал:
— Я знаю, как под покровом темноты пройти в кишлак. Не все улицы заложены глиной. Да послужат мои знания вам к счастью. Есть свободные про-ходы. Надо поставить людей у источников в сае, тогда проклятые останутся без воды. Они недолго продержатся, собаки, у них мало ружей, у них много раненых. Если б не Ревком Шакир Сами, пусть сгорел бы он молодым, кишлачники давно бы приползли к вашему высокопревосходительству на животе... Надо повесить, расстрелять Шакира Сами. Он самый опасный. Он большевик, его все слушают, ему повинуются. Надо послать человека, чтоб он убил его...
— Вы сами пойдёте и убьёте его.
— Я?! — ужасался бай, и всё лицо его дрожало, как студень... — Я... я... я не могу... я ходжа… я потомок пророка... Нет, я не могу, я ходжа, я благород-ный человек.
После одной из поездок в бекский город Гиссар бай вернулся ходжой в белой чалме с кончиком, заправленным в складки на макушке. Как всегда он пригласил почетных стариков и, рисуясь, сообщил: «Да будет вам известно — только мы, потомки пророка, носящие чалму угодного аллаху цвета — белого, чистого, как помышления пророка, да будет имя его священно, всегда можем судить и разъяснять. Я хочу прочитать вам дехканскую рисоля, устав земледельцев, которую соблаговолил вручить мне сам настоятель соборной мечети города Гиссара». Развернув бумажку и прочитав установленную «бисмилля», он начал: «О трудолюбивым, щедрым и правдивым да будет каждый, кто прикладывает руки свои к полю, огороду и саду с чистой душой, пусть он вскапывает землю на пользу эмира, бека и помещика... С молитвой аллаха надлежит земледельцу браться за рукоятку плуга, с молитвой о пашне, ибо труд земледельца происходит от слова самого аллаха, а первый плуг смастерил по его божественному повелению сам архангел Гавриил из корня дерева туи, что растёт только в райских садах Ирама. «На, — сказал архангел, — живи же трудом правой руки в поте лица. А чтобы сделать труд дехканина легче, Гавриил сам лично взялся за плуг и провёл первые борозды на земле. И так вспахал Адам с помощью ангелов поле, засеял его и стал первым дехканином. Вот почему возделывание земли есть лучшее и священное ремесло человека, но кто занимается земледелием, тот плодами земли кормит благородных властителей мира, людей достойных и уважаемых, людей власти и богатства, наших казиев и улемов, ишанов и мударисов».
— Земледелие, — добавил Тишабай ходжа, — кормит богатых и сильных, больших и малых. Но только тот дехканин заслужит уважения господня и сможет рассчитывать попасть прямым путем в рай, который в своих трудах и делах не забывает выделить «худой» — жертву... в пользу нашу, потомка пророка, в виде части урожая, в размере одной десятой. Платящий получит после кончины такую награду, какой удостаивается павший смертью в войне с неверными или построивший тысячу мечетей, или медресе, или одевший тысячу нищих и неумытых каляндаров.
Несколько подавленные старики расходились, понурив головы.
«Сказки слушаем, — сказал очень желчно Шакир Сами, — я тоже сказочку одну слышал.
Шах-тигр обвинил волка: — Почему, такой-сякой, пожираешь там разную ни в чем не повинную мелюзгу: зайчишек да сурков, Ишматов да Ташматов? — О великий шах, — ответил, облизываясь, волк, — у тебя научился. Ты же всех, кто к тебе на поклон приходит, глотаешь... А? Хорошая сказка?
Конечно, бай не рассказал, что превращение его в потомка пророка —ходжу — стоило ему кругленькой суммы в две тысячи тенег, поднесённой настоятелю соборной мечети в Гиссаре. Не рассказывал Тишабай ходжа Энверу и об обстоятельствах, при которых он, обыкновеннейший базарчи, достиг столь высоких духовных степеней и оказался вдруг потомком самого пророка Мухаммеда.
Тишабай только со злобой рассказал о всех случаях непокорства и богохульства, какие ему удалось заприметить за курусайцами.
Особенно он расписывал, как курусайцы за его спиной частенько повторяли изречение Навои: «Скупой не попадет в рай, будь он даже Курейшитом (то есть из рода пророка). Щедрый же пойдёт в рай, даже если он негр». Тишабаю ходже очень хотелось попасть после смерти в рай. Он напомнил, что сын этого смутьяна Ревкома Шакира Сами Файзи — эх, подох бы он молодым — сейчас большевистский командир, что это он науськал мирных пастухов и нищих голодранцев оказать сопротивление Энвербею... Большевики они все.
Но Энвербей уже не слушал. Убедившись, что Тишабай не желает, да и не способен на такое дело, как убийство старика-смутьяна, Энвербей распорядился:
— Вздуйте этого враля и болвана и пусть проваливает отсюда.
Тишабая повалили на землю и дали ему двадцать палок.
— Так его, так, — хрипел Энвербей. Казалось, ему только и нужен был кто-то, чтобы выместить всю свою злость и ярость. Он бегал по шатру и сжимал кулаки. Он скрипел зубами. Ужасная ошибка с этим Курусаем.
