Сага о королевах - Хенриксен Вера (электронные книги бесплатно txt) 📗
— Мне кажется, что это был единственный способ избежать борьбы, — сказал я.
— Да, и ты поступил правильно. Такого же мнения придерживается и епископ Адальвард, — ответил конунг. — Кроме того, ты спас епископа из Далбю, и тебе очень признателен за это сам архиепископ.
Мне это не очень понравилось — я не собирался оказывать услуг архиепископу. Кроме того, выкуп за епископа Эгина предложил Эгиль. И я сказал об этом конунгу.
Затем Стейнхель спросил меня о моей семье в Ирландии, и я рассказал все, что мог рассказать.
— Мне кажется, тебе есть смысл снарядить корабли и отправиться за наследством, которое причитается тебе по праву, — сказал конунг.
— Может, оно и так, — ответил я, — но не думаю, что мои родичи захотят мне его отдать.
— Я бы с удовольствием отправился в такой поход, — со смехом заметил Стейнхель.
В Свитьоде я поговорил и с епископом Адальвардом.
Не могу сказать, чтобы он очень мне нравился. В его глазах горел фанатический огонек истинного аскета. Я понял конунга Эмунда, который в свое время прогнал епископа из страны.
Тем не менее мне удавалось находить с ним общий язык — до тех пор, пока я не попросил позволения вновь стать священником.
Тут я выслушал такую отповедь, какую не слышал со времен своего приемного отца, Конна. Это неслыханно, что я, священник, женился. И еще более постыдно, что женатый человек просит разрешения отправлять службу в церкви. И совершенно возмутительно, что я женился на Гуннхильд, которой он сам советовал жить в воздержании. Чтобы искупить грехи — свои собственные и конунга Свейна.
Он благодарил меня за спасение жизни епископа Эгина, и это деяние во многом искупало мои грехи. Так что если мы с Гуннхильд станет жить по отдельности, то вполне возможно, что он и разрешит мне вновь стать священником.
Я ответил, что об этом не может быть и речи.
И я вспомнил строки из Песни Песен царя Соломона о лисах и лисенятах, которые читал в свое время Гуннхильд.
Только дома в Хюсабю Гуннхильд спросила, о чем со мной говорил епископ.
Я ответил, что ни о чем особенном.
Она внимательно посмотрела на меня.
Внезапно я понял, что впервые за время нашего брака не ответил на вопрос Гуннхильд. И рассказал ей обо всем.
— Ты очень хочешь снова стать священником? — спросила Гуннхильд.
— Да. Очень. Ты помнишь наш разговор об искуплении вины и прощении? Ты сама сказала, что искупить вину можно только добрым поступком, а не наложением епитимьи и страданием.
Она кивнула.
— Если я вновь стану священником, у меня появится возможность творить добро. Но епископ ошибается, когда думает, что я откажусь от тебя ради сана священника.
Я улыбнулся:
— Если уж я женился на тебе, то теперь ты так легко от меня не отделаешься.
Гуннхильд помолчала, а потом резко сменила тему разговора:
— Мне показалось, что палаты конунга в Свитьоде очень напоминали дворец Мак-Дато. Все пытались отрезать лучший кусок. А в роли кабана выступила власть. Но я никогда не задумывалась об этом, когда сама была королевой. В то время я тоже принимала участие в дележе.
— Да? — удивился я. — А я думал, ты была к этому равнодушна.
— Не совсем. Я использовала власть, которой так никогда и не испытала Астрид — власть женщины над любящим ее мужчиной.
— Я не замечал, чтобы ты пользовалась этой властью со мной.
— За это надо благодарить Астрид и ее рассказ. Я очень многим ей обязана. И я думаю, что мне надо благодарить не только викингов, что ты никогда не пытался подчинить меня себе.
— Да, ты права, все мы многому научились у Астрид.
— Во всяком случае, теперь мы знаем, что власть делает с людьми.
— Борьба за кабана Мак-Дато, — задумчиво произнес я. — Борьба с ножами в руках за власть. Все пытаются урвать себе кусок побольше, ущемить соседа и одновременно не получить удар ножом в спину. И большинство даже не подозревает, что они ввязались в борьбу…
— О чем ты говоришь? — не поняла Гуннхильд.
— Вспомни Астрид. Она сама не понимала, что ее действиями руководит жажда власти. Да и епископ Гримкель наверняка думал, что старается ради дела Бога… А Тормод Скальд Черных Бровей? Ведь он тоже считал, что желает добра Олаву.
Но в конце зимы к нам в Хюсабю приехал конунг Стейнхель со своей королевой.
Они гостили у нас несколько дней, и перед самым отъездом конунг сказал, что ему нужен ярл. Он внимательно посмотрел на меня.
Я ответил, что многие из достойных воинов мечтают стать ярлами.
Конунг сказал, что думал обо мне. Ведь я был высокого рода и женат на королеве Гуннхильд.
Я заметил, что лучше ему выбрать ярла из гаутов или свеев, а не чужеземца. Но я поблагодарил его за оказанную честь.
Он возразил, что на Ёталанде все меня очень уважают и что мне хорошо известны здешние законы.
В конце беседы он добавил, что очень надеется, что я изменю свое решение.
Я же мог только ответить, что быть его доверенным человеком — большая честь. Что еще я мог сказать?
— Думаю, теперь конунг точно назначит тебя ярлом, — сказала мне после этой беседы Гуннхильд. — А тебе бы этого хотелось?
— Нет. Тогда мы оба — и ты, и я окажемся вовлеченными в борьбу за власть.
— Вот именно, а если я откажусь, то это будет такой большой обидой для конунга, что мы все равно окажемся вовлеченными в эту борьбу, но уже по-другому.
Мы лежали в постели и разговаривали. Мы очень любили эти беседы и могли говорить откровенно, потому что были уверены, что нас никто не слышит.
— Мне все это не нравится, — сказала Гуннхильд. — Астрид оставила нам в наследство нежелание вмешиваться в борьбу конунгов за трон и власть.
— Я тоже не особенно доволен таким вниманием Стейнхеля, — ответил я. — Да и что значит быть ярлом? Это значит быть человеком короля, одолжаться частичкой его власти. Епископ Сигрид говорил Астрид, что власть может быть полезна, если ее используют с благими намерениями. Но ярл служит только королю.
— Может быть, тебе удастся влиять на конунга, — без всякой надежды в голосе сказала Гуннхильд.
— «Как небо в высоте и земля в глубине, так сердца царей — неисповедимы».
— Ты прав, — согласилась Гуннхильд.
— А что касается моего влияния в Ёталанде, то не очень-то я в него верю. Если я только открою рот, все сразу будут смотреть на меня с подозрением как на человека конунга.
— Да.
— Кроме того, великое множество людей станет мне завидовать. А бороться за кусок кабана Мак-Дато я не собираюсь.
— Может, конунг наградит тебя и ты станешь богатым, — с иронией заметила Гуннхильд, — а может, он действительно отправится с тобой в Ирландию, чтобы вернуть тебе отцовское наследство.
— Вот именно. Богатств нам и так достаточно. Да и почестей хватает. Кроме того, я уже был обуреваем ложной гордыней и тщеславием.
Мы много говорили об этом той весной. И чем больше говорили, тем больше убеждались, что мне ни в коем случае не надо соглашаться на службу у конунга. Потому что тогда мы изменим самим себе.
Но что же нам было делать?
Если бы Гуннхильд отправилась со мной в Ирландию, то и там рано или поздно мы бы оказались вовлечены в борьбу за власть. Сын правителя Ирландии не может просто так взять и жениться на вдове шведского конунга. За все приходится платить.
Мы были в безвыходном положении.
И в один прекрасный день, мы поняли, что все наши сложности — лишь внешняя оболочка, скорлупа ореха. Самый главный вопрос мы еще не разрешили.
И речь шла не о нашем благе и счастье, а о том, как мы можем служить Богу и людям.
Только тут мы поняли, как стали близки друг другу. Любовь к Богу и ближнему своему выросла в Гуннхильд в пламя, которое зажгло во мне любовь в ночь после смерти Уродца. Ее любовь передалась мне.
Перед нами открывался новый путь — путь любви к ближнему.
Мы боролись. И говорили об этом, не называя вещей своими именами.
Гуннхильд первой нашла в себе силы сказать:
