Прошел караван столетий (сборник) - Моисеева Клара Моисеевна (полные книги .TXT) 📗
– Я спросил человека, не знает ли он, какова судьба того мастера: жив ли он. Тот ответил, что мастер живет при дворце Асархаддона и сам царь следит за его работой. А еще сказал, что послы из других стран восхищаются работой этого мастера. Был здесь посланец от царя скифского. Он предложил взамен Аплая белых лошадей, но Асархаддон отказался. Он ответил, что белых лошадей велит вырастить в пределах Ассирии, а если лишится искусного мастера, то некому будет делать статуи богов, и тогда радость покинет царский дворец и мрак сойдет на землю ассирийцев… Вот как ценят твои труды, Аплай! – закончил Габбу и пожал худые, корявые руки старика.
– Так вот где мои щиты! Как жаль, что они достались врагам! Не для них я трудился… Добрый Габбу, ты рад тому, что жестокий ассирийский царь оценил мое мастерство. Мне это безразлично. Не для него я стараюсь, хоть и работаю по его воле и под его плетью. Я стараюсь для бедного люда. Как живет здесь бедный люд? Да и на родине нашей, на святой земле урартов, также тяжка его доля. Посмотри на мои руки: кожа на них – как панцирь черепахи. Мои глаза слезятся от пламени костра. В моих ушах звон, подобный звону наковальни. Я достиг совершенства в своем мастерстве, а вот злобный шакал, сын царя ассирийского, лишил меня глаза, и все потому, что я раб, раб!.. Ты каменотес, Габбу. Ты хороший резчик по камню. Под твоим ловким резцом камень оживает и дышит. Он становится подобным творению богов. Велико твое мастерство, а тебе нет пользы от него. Когда ты кончаешь работу, твои руки падают от усталости. Ноги твои подкашиваются, и ты не можешь разогнуть спину… А строитель стен… – продолжал Аплай. – Что за жизнь у него! Он в постоянном страхе за жизнь, потому что привязан к столбам. Вся одежда его – лохмотья, как и у нас с тобой. Дети его без хлеба, и ждет их такое же будущее… Сандальщику совсем плохо: он всегда нищенствует. Ему так же спокойно, как спокойно кому-либо среди волков. Жует он кожу, когда хочет есть, а хлеб видит лишь во сне… Не лучше и ткачу. Плохо ему, как рыбе без воды: не дышит он воздухом. Если за день не выработает он достаточно тканья, то будет наказан. Дает он хлеб привратнику, чтобы увидеть свет, выйти на мгновение из своей темницы… Плач и стон трудового люда уходят в самое небо, и нет нам утешения. Одна утеха: помолиться богу, принести жертву и ждать милости богов. Когда я делаю статуи богов, я надеюсь, что бедный люд принесет жертву божеству и в ту святую минуту сойдет на него мир и спокойствие.
– Ты прав, – согласился Габбу. – Это хорошо – служить бедному люду. Такой радости нет у меня. Нет ее и у строителя стен. Дворцы, что создали мы своими руками, – все для царей и жрецов. Нет радости в труде моем… А руки мои – как плети. И спина болит, не разгибается…
– Выпей чистой воды, – предложил старик. – Такой воды мы не пили с тех пор, как проклятье пало на наши головы и мы стали рабами. Эта вода напомнила мне мой маленький домик на берегу Ильдаруни и виноградник, где так ловко управлялась моя Абли. Как давно это было! – вздохнул Аплай.
Габбу глотнул воды из кувшина, съел предложенный стариком кусок баранины и, оживившись, снова заговорил о том, что волновало его, что тревожило душу славного каменотеса.
– Знаешь, Аплай, человек, который показал мне щиты в храме Шамаша, никогда не видел тебя. А ведь хорошее слово сказал о тебе! Мне это было удивительно, я долго думал об этом. Ведь он ассириец, наш враг, а уважает тебя за твое мастерство. Так прекрасны твои творения, что и враг их может оценить. А я подумал: если сохранятся для потомков твои статуи, то люди будущего поймут душу твою.
Аплай улыбнулся. Ему понравилась мысль Габбу.
– Если уцелеют для потомства ворота дворца, – сказал он, – где показано, как грабили урартов злейшие наши враги, то увидит человек будущего и наше мастерство и богатство нашего народа, что похитили лютые враги наши. И подумает человек, как опасен враг для его земли. Будет он ее беречь, и польза великая будет ему от наших трудов. С этими мыслями я трудился над воротами царского дворца. Трудная была та работа! Я сделал бронзовые барельефы, на которых изображены целые картины. Там отлично видны алчные лица ассирийских воинов и бедные пленники, закованные в колодки. Я показал, как враги взвешивают награбленные драгоценности, как разоряют священный храм урартов и вывозят наших богов… Я много потрудился, – продолжал Аплай, – не знаю только, сохранятся ли для потомков мои труды и поймут ли они мои мысли.
– Всё поймут! – отвечал уверенно Габбу. – Ведь мы понимаем своих предков. Сколько раз мы с удивлением останавливались перед древними статуями богов и думали о том мастере, который создал их! Мы видим, что сделаны они не так искусно, как мы умеем теперь их делать, но что-то есть в них такое, что трогает наши сердца и заставляет их сильней биться.
– Слова твои справедливы, – согласился Аплай. – Вознесем благодарность великому Халду за то, что ночь спускается на землю и приносит отдых и утешение рабу! Тысячи рабов трудятся для блага царей. Для царей мы создаем великие богатства, а для нас приготовлены только горести, побои и мучения. Ночь дает нам отдых, дает волю мыслям… Вот мы и утешили друг друга! И кажется, легче стали цепи рабства.
Луна спряталась за тучей, погас светильник, и в полной темноте друзья молча думали о том, что так взволновало обоих и согрело дружеской лаской истомленные в рабстве сердца. Габбу вдруг вспомнилось детство – счастливая пора, когда он, сын каменотеса Нарагу, бегал по горам, купался в быстрой реке и ловил птиц. Почудилось, что пахнуло дымком домашнего очага и ласковая мать погладила его курчавую, лохматую головку. Как давно это было, будто во сне. Никогда уж не вернется эта счастливая пора…
– Расскажи об отце моем, Нарагу, – попросил Габбу Аплая. – Дорога мне память о нем, а я был мал, когда нас разлучили, и вспомнить нечего.
– Хороший был мастер, – ответил задумчиво Аплай. – Любил он камень, как живое существо. Под его искусным резцом камень превращался и в птиц, и в зверей, и в цветы. Пришлось мне как-то зайти к нему среди дня, когда он работал – для царского дворца вырезал украшения. Его небольшой дворик весь был завален кусками камня. Вижу, сидит Нарагу и трудится над большой серой глыбой. Быстро работает резцом и молоточком. Рядом никого нет, а он как бы разговаривает с кем-то. Слышу, о чем-то спрашивает. Я подумал, не с духом ли каким Нарагу говорит. Прислушался я и понял, что не сам с собой мастер разговаривает, не с духом, а с камнем, как с живым существом, своими мыслями делится. Поговорил, погладил его шершавую поверхность, а потом отошел посмотреть, как выглядит резьба. Тут он меня и увидел. «Как тебе понравились мои орлы?» – спросил меня Нарагу, радуясь моему приходу. Я посмотрел и вижу, что орлы как живые. Казалось, вот сорвутся и улетят высоко в небо на своих могучих крыльях. «Орлы у тебя настоящие, – ответил я Нарагу. – Понравятся во дворце – хороша работа!» Поговорили мы о деле. А когда собрался я уходить, вижу – прибежал шустрый черноглазый мальчуган. Ему было семь лет, а выглядел он старше…
– А я вот не помню этой встречи, – улыбнулся Габбу, – а орлов помню. Их несколько сделал отец. Он долго работал, прежде чем признал, что они хороши. Я сказал тогда отцу: «Смотри, отец, как бы не улетели твои орлы. Ишь, как крыльями взмахнули!» – «Пусть летят, – ответил, смеясь, отец, – мне их не жаль. Мне этого орленка жаль!» И он хлопнул меня по плечу – хорошо хлопнул, даже сейчас помню его ласку. Отец любил меня. Он был бедным человеком и за свою работу никогда не мог получить достойную плату. Он имел только резцы, молоток и куски камня. «Мое богатство – это Габбу», – говорил он подмастерьям. Не случайно он назвал меня таким странным именем. Ведь «габбу» означает «всё». Этим он хотел сказать, что сын его – все, чем он владеет.
Аплай тронул дрожащей рукой плечо Габбу и ласково сказал:
– Ему ты обязан своим мастерством. Хоть и мал ты был, когда тебя увезли ассирийцы, а многое уже знал.
