А завтра — весь мир! (ЛП) - Биггинс Джон (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Тем не менее, это была тяжелая и изматывающая работа даже для такой большой команды, как у нас. «Виндишгрец» никак не годился для плавания против ветра: максимум он мог справиться с шестью с половиной румбами к ветру, и даже тогда имел склонность дрейфовать как бумажный пакет. К тому же он не желал приводиться к ветру для поворота оверштаг, когда мы пытались его заставить, из-за чего мы всегда предпочитали поворачивать через фордевинд; класть руль на ветер и разворачиваться по ветру, чтобы корабль описал почти полную окружность и лег на другой галс вместо того, чтобы идти острее к ветру.
Расстояние по прямой от Пернамбуку до Кейптауна — около трех тысяч трехсот миль; к нашему прибытию пройденная дистанция по записям составила пять тысяч семьсот миль. Утомительное, монотонное путешествие с постоянным раздражающим чувством, что мы тяжко трудились, просто чтобы оставаться на одном месте, как человек, бегущий вверх по эскалатору, едущему вниз. Вахта за вахтой весь в пене корабль шел в крутой бейдевинд со скоростью около четырёх узлов, с развернутыми до предела реями, он дрожал, вздымался и опускался, вздымался и опускался по большим длинным волнам открытого океана, порой с гребнями в километре друг от друга.
Даже в подпалубных помещениях было не легче. Корпус корабля, не слишком надёжный даже в лучшие времена, серьезно пострадал от нескольких месяцев попеременной влажности и жары тропиков. Шпангоуты и обшивка теперь приобрели довольно-таки заметный люфт. Тем не менее, это имело и свои преимущества, как мы обнаружили через неделю после выхода из Пернамбуку, когда взялись за мешок бразильских орехов, купленных Гумпольдсдорфером на местном рынке. Это были не те бразильские орехи, которые можно купить в лавках зеленщиков перед Рождеством, унылые серо-коричневые, напоминающие дольки окаменевших апельсинов.
Это были бразильские орехи в том состоянии, в котором они падают с лесных деревьев, все ещё в круглой скорлупе такой несокрушимой крепости, что ни один молоток или слесарное зубило, позаимствованное из столярной мастерской не оставляли следа на её каменной поверхности. Сидя душной каморке на палубе, мы в отчаянии смотрели на мешок орехов, пока Тарабоччиа внезапно не указал на дубовую кницу, открывающуюся и закрывающуюся с качкой корабля весь путь от Полы. Одна и та же идея пришла нам в голову одновременно. Мы подождали, пока щель не открылась максимально, и быстро сунули в нее орех. Корабль качнулся в обратную сторону.
Кница тихо заскрипела и начала сходиться. Раздался треск, напоминающий ружейный выстрел, и кница сомкнулась с массивным дубовым бимсом. Когда она снова отошла при новом цикле качки, там обнаружилась маслянистая, круглая, ароматная лепёшка из раздробленного бразильского ореха, перемешанного с кусками скорлупы. В итоге мы решили проблему, сунув под кницу кусок деревяшки, чтобы ограничить ее движение до необходимого интервала и раскалывать скорлупу ореха, не дробя его. Несколько последующих дней мы насыщались бразильскими орехами — до тех пор, пока как-то вечером в проходе не появился провост в сопровождении плотника и его помощника. Обитатели кают-компании унтер-офицеров, расположенной двумя палубами выше, сообщили, что у них начал расходиться корпус.
Не так уж много можно рассказать об этих тридцати пяти днях в море. Большую часть времени мы находились довольно далеко от судоходных трасс, так что только пару раз заметили хотя бы парус или дым парохода на горизонте. Остальной мир мог с тем же успехом прекратить своё существование: ничего кроме солнца, неба, ветра и волн. Впервые я начал замечать на борту некоторое недовольство.
Брюзжание так же естественно для моряков, как молитвы для монахов, и если команда перестаёт брюзжать — это обычно ясный признак, что на борту что-то не так. Но теперь, под гнетом тяжелой работы на довольно-таки плохо сконструированном корабле, идущего день за днём против ветра и волн, брюзжание приняло ядовитый, обиженный оттенок. К нему добавлялось беспокойство из-за смерти капитана, к которому и офицеры, и команда относились с почти религиозным благоговением, и новостей о потере исследовательского отряда Грабовского. Такое чувство, что корабль покинула удача, и, возможно, (как говорили некоторые) это может быть связано с черепами профессора Сковронека, скалившими зубы на полке в лаборатории. В конце концов, это черепа африканцев, а все слышали рассказы о магической силе амулета джу-джу…
Что касается нового капитана, чувства были смешанными. Все соглашались, что он кажется вполне приличным человеком. Но мало кто видел его где-то помимо воскресных построений, и на команду он не оказывал сильного влияния — если вообще оказывал хоть какое-то. Ежедневное управление кораблем лежало на линиеншиффслейтенанте Микуличе, теперь и.о. старшего офицера, и других старших офицерах. Что касается Микулича, он не оставил никаких сомнений в том, что пока он занимает пост старшего офицера, то будет вести себя активно, не скатываясь к роли корабельного писаря, какой была эта должность при Славеце. Микулич намеревался управлять кораблём по-своему, и его подход, очевидно, немало позаимствовал у пресловутых американских любителей рукоприкладства, о которых он читал, и с которыми, по его словам, плавал.
Результатом стало частое использование линька, чтобы вдохновить брасопящих реи матросов, когда мы разворачивали корабль через фордевинд. Корабельная жизнь — определенно суровая штука, но на дворе 1900-е, а не 1700-е, а команда состояла из умелых профессиональных моряков — большинство на сверхсрочной службе, а не из сборища портовых отбросов из Сан-Франциско, загруженных вербовщиками прямо перед отплытием. Пока что моряки это терпели, ограничиваясь лишь письмами в венские газеты и депутатам-социалистам в Рейхсрате, которые собирались отправить, когда мы достигнем Кейптауна. Тем не менее, враждебность росла и разрасталась, как сухая гниль в древесине.
Если бы все офицеры были столь же суровы как Микулич, дела обстояли бы не так плохо. Но в отсутствие твёрдой руки на мостике, каждый управлял своей частью корабля, как ему нравилось: Микулич деспотически и требовательно, Свобода — довольно небрежно (по мнению большинства), только Залески и фрегаттенлейтенант Берталотти (теперь ставший четвёртым офицером) считались хорошими, твёрдыми и полностью компетентными вахтенными офицерами.
Одним из следствий устранения Славеца фон Лёвенхаузена из капитанской каюты стало то, что профессор Сковронек теперь начал действовать как затычка к каждой бочке и постоянная всезнайка. Через две недели после отбытия из Пернамбуку дело дошло до того, что боцман Негошич вежливо предложил ему убираться и заняться собственными делами, когда поймал на попытке руководить матросами, поднимающими шлюпку на шлюпбалку.
Сковронек попытался добиться ареста Негошича на том основании, что он, Сковронек, армейский капитан резерва и не позволит так разговаривать с собой какому-то неуклюжему, неотесанному сербу. Дошло до капитана, и ко всеобщему отвращению, боцмана заставили извиниться перед профессором. Сковронек после этого мудро решил не вмешиваться в управление кораблём напрямую, но, тем не менее, ему удалось усугубить всеобщее раздражение, разгуливая по палубам в любое время дня и ночи и высказывая своё мнение по поводу того, как лучше выровнять паруса и тому подобным вопросам.
Столовая гора появилась в поле зрения двенадцатого октября 1902 года, к невыразимому облегчению всех на борту. Мы пересекли океан за тридцать пять дней, но они показались долгими месяцами. Появился буксир, чтобы оттащить нас в Кейптаунские доки.
Всего несколько месяцев назад закончилась Англо-бурская война, и теперь, когда Бурских республик больше не существовало и богатства недр открылись для добычи, экономика Южной Африки переживала быстрый подъём. Корабли у причалов стояли тесно, как сигары в коробке. Мы никак не смогли бы пришвартоваться своими силами, и буксир втиснул корабль носом вперёд на свободное место, как книгу на библиотечную полку.
