Королевские бастарды - Феваль Поль Анри (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗
И если найдется достаточно отважный поэт, который откроет публике этот мир во всей его неправдоподобной реальности, с его трогательными огорчениями и дурацкими обольщениями, наш век обретет свою бессмертную эпопею – во всяком случае, в отношении сточных канав.
И уверяю вас, мы так мало знаем об окружающей нас действительности, что сочли бы, будто нам рассказывают о жизни на Луне.
Эшалот был актером с душой, полной поэзии рыцарства; Симилор тоже был артистом, но куда менее неподкупным; все чарующие недостатки «изменщика» сочетались в нем еще и со страстью к деньгам, которые он заимствовал у дам. Эшалот давно уже признался самому себе, что характер его Пилада не отличается благородством.
С того самого дня, как мы в последний раз видели Эшалота (он был тогда одновременно нянькой-кормилицей маленького Саладена и часовым-дозорным возле ворот особняка Фиц-Роев), этот человек, увы, не разбогател.
Искренний, трудолюбивый, деликатный, ввязывающийся в интриги, ничего в них не смысля, он всегда прежде всего заботился о том, чтобы ничем не запятнать свою честь, хотя и формулировал свои идеалы весьма туманно и в словах, неизвестных моралистам. Эшалот не купался в роскоши, но жил искусством, ревниво оберегая свою независимость и продавая что придется.
Симилор, отец незаконнорожденного Саладена, не слишком хорошо обходился с Эшалотом и однажды даже попытался задушить его из-за четырех монет по сто су; Симилор и Эшалот вместе нашли эти монеты. Но «Амедей забыл тогда о нашей дружбе» – как говаривал потом Эшалот. Саладен тоже пошел по кривой дорожке, несмотря на благородные правила, которые внушались ему с самой колыбели. Так что в качестве семейства у Эшалота осталась лишь ночная птичка Лиретта, знакомая доктора Абеля Ленуара, которая приносила букетики фиалок принцу де Сузею.
О Лиретте мы еще много будем говорить на протяжении нашего рассказа.
Эшалоту принадлежал самый жалкий из балаганов на жалкой ярмарке, уныло гудевшей на площади Клиши. Часы в ресторане папаши Латюиля, единственном святилище здешних мест, только что пробили одиннадцать. Балаган Эшалота был закрыт, и темнота не позволяла увидеть его уже весьма облупленную вывеску, изображавшую пышнотелую богиню, лежащую на спине, и Геркулеса, сына Юпитера и Алкмены, занесшего над красавицей свою палицу, собираясь раздробить здоровенный камень у дамы на животе.
Возле балагана стоял фургончик допотопного вида, совершивший, как видно, не одно путешествие по Франции и пришедший почти в полную негодность. На нем красовалась надпись в овальной раме, обещающая «Представление Эшалота из Парижа, парение в воздухе, физические и электрические эффекты, бои и всяческие таинственные явления, которые демонстрируются парижанам по специальному разрешению властей».
Площадь опустела уже несколько часов назад. Холодный ветер трепал голые ветви деревьев на бульваре. Редкие прохожие, едва появившись на улице, торопились к себе домой.
Ярмарочные балаганы давно уже мирно спали. Зимой никто и не пытается привлечь внимание «почтеннейшей публики» с наступлением сумерек. Единственный огонек, который горел в этих пустынных местах, мерцал в фургоне Эшалота, пробиваясь сквозь щели ставен, выкрашенных в алый и уже сильно пожухлый цвет.
В комнатушке чуть больше гроба Эшалот задумчиво сидел на барабане. Он был одет в отрепья, оставшиеся от костюма мага, который носил когда-то со славой бывший хозяин балагана, мэтр Самайу, магнетизер, принятый «при всех заграничных королевских дворах». Возле Эшалота стояло блюдечко с коричневыми следами глории – кофе с водкой, и шпателем, который заменял нашему герою чайную ложку.
С потолка свисала набальзамированная голова казненного на гильотине, зонтик госпожи Самайу и ее гитара. Остриженный под льва пудель дремал под столом.
Волосы Эшалота поседели, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. В руках он держал потертый бумажник и напряженно размышлял. Умственные усилия, отражавшиеся на его добром наивном лице, явно превосходили природные способности этого славного человека, отличавшегося исключительным простодушием.
– Похоже, – сказал он с полной безнадежностью, – эта работа не по мне, мой мозг иссушили несчастья и беды, и напиши я воспоминания о своем жизненном пути, ни один человек в мире мне бы не поверил, это ясно.
Он замолчал и испустил тяжкий вздох. Две слезинки скатились по щекам Эшалота, и он с горечью продолжил:
– Чего стоят одни только страдания, которые принесла мне любовь к вдове господина Самайу! Я до сих пор не могу взглянуть на ее зонтик! А дружба, главное богатство жизни, поруганная Симилором, который бросил меня, похитив мои сбережения, развеяв мои иллюзии и растоптав мечты о достойном будущем Саладена! Теперь на моем горизонте, затянутом тучами, я вижу лишь банкротство. В один из ближайших дней все мое имущество, вплоть до последней тряпки, чиновники пустят с молотка.
Эшалот снова тяжело вздохнул и, застонав, постучал себя кулаком по лбу.
– Остается Лиретта, – произнес он, – и с ней неразрешимая загадка. Я знаю, что таинственные обстоятельства, связанные с ней, могли бы помочь мне встретиться с титулованной семьей и договориться с этими людьми честь по чести: батюшка – с одной стороны, матушка – с другой, а дитя – с третьей, и все было бы тихо и благородно, поскольку мы продаем, а они покупают, желая составить собственное счастье. Но, к сожалению, я, во-первых, не знаю этой тайны до конца, а во-вторых, адрес титулованной семьи мне неизвестен.
Он сжал голову обеими, прямо скажем, грязноватыми руками, и из груди его вырвался душераздирающий стон.
– Да, да, да, – заговорил он, словно отвечая на вопросы невидимого искусителя, – все понятно и без вас! Лиретта приближается к возрасту, когда начинаются улыбки, ухаживания, влюбленности и все прочие венерины штучки. Но где же мне взять деньги? Ясное дело, господин Тюпинье настоящий негодяй! Он с невинным видом уже высказался на ее счет, и торговец с улицы Амстердам тоже… В общем, всем известно, что такие дела не затрагивают чести, особенно если деньги положить в сберегательную кассу… Так все они и говорят… Но предрассудки!.. Что же мне делать, если я не могу освободиться от предрассудков? И потом, что скажут люди?.. К тому же как я могу предложить такое Лиретте?! Нет, я себе такое даже представить не могу!
И тут все сомнения оставили наконец нашего бедолагу, и его простодушная физиономия засияла столь же простодушной гордостью.
«Они ни черта не смыслят ни в хорошем, ни в плохом, и вообще ни в чем!» – подумал он и немного успокоился.
Еще с минуту Эшалот сидел неподвижно, погруженный в беспорядочный поток своих мыслей, потом открыл потертый бумажник и вытащил оттуда клочок бумаги, покрытый неровными буквами.
– Вот она тайна! – прошептал он. – Хорошо, что я неплохо умею писать, недаром работал помощником аптекаря. Только, кажется, это латынь, а в латыни я не силен, зато старался записать все точь-в-точь, как говорила малышка: «Оремус…»
Внезапно в дверь балагана постучали, и Эшалот умолк, торопливо пряча клочок бумаги в свой видавший виды бумажник.
«Кого так поздно черти принесли, – возмутился про себя Эшалот. – Может, не стоит открывать…»
В дверь снова постучали, и в самую широкую щель медовый голос прошептал:
– Не притворяйся, что спишь, старина! Открой, ведь скоро настанет день, а ты все прозеваешь.
– Кадэ-Любимчик, – простонал Эшалот, бледнея.
VI
НЕУРОЧНЫЙ ЧАС
Эшалот не спешил отпирать дверь, он только подошел к ней поближе и вступил в переговоры. – У вас все в порядке, господин Тюпинье? – осведомился он. – Вы ведь живете у своей сестры, госпожи Жафрэ, на улице Культюр в Марэ, вам еще идти и идти, а час уже поздний.
– Ты что, не понял? – послышался голос из-за двери. – Говорят же тебе: день настал!
– Это опасно, и время позднее! – не сдавался Эшалот. – Вы, наверное, шутите, господин Тюпинье. – Затем, набравшись духу, с детской гордостью Эшалот произнес: – Я не отрицаю, когда-то я мигом подхватывал эти ваши чудные слова. И я, бывало, принимал участие в делах Черных Мантий, хоть и не понимал ничего в ваших интригах. Но уж извините, без урона для собственной чести. И водил знакомство с самыми видными людьми из тех, кто посещал «Срезанный колос». Случалось, сам господин Пиклюс похлопывал меня по плечу и говорил: «Если бы порох не изобрели до тебя, ты бы наверняка его придумал».
